Когда он подошёл к Людовику, в комнате воцарилась тожественная тишина. В эту же минуту Цетрик заслонил собой короля и воскликнул:
— Только через мой труп!
— Кто осмеливается преграждать мне дорогу к моему королю? — с жаром ответил Баторий, выхватив саблю.
Людовик сделал ему знак остановиться.
Тогда Баторий опустился на одно колено, остриём своей сабли коснулся пола и воскликнул:
— О, мой король, ты должен выслушать меня.
— Как мятежника! — заметил Чалкан.
Наместник поднялся с колен, смерил его долгим взглядом и спокойно проговорил:
— Мятежником является тот, кто нарушает порядки страны. У нас существует порядок, что палатин во всякое время имеет доступ к королю и может говорить о делах страны. Мне же пришлось стоять у дверей, как нищему, и стучаться в неё саблей.
Палатин гордо поднял голову. Во всей его фигуре выражалась энергия и железная воля; его широкая грудь высоко вздымалась.
Людовик смущённо посмотрел на говорившего, потом на дворян, которые его окружали. Затем его взгляд остановился на канцлере Чалкане, архиепископе Гранском. Тот отошёл к вооружённой группе людей, и его бритое лицо оставалось совершенно спокойным.
— Почему палатин не был допущен ко мне? — спросил его король.
— Потому, что я хотел открыть тебе глаза на них, — Баторий указал на архиепископа и наложницу короля, — и сказать то, о чём они молчат.
— Почему он не был допущен? — нетерпеливо повторил Людовик.
Архиепископ молчал.
— Почему? — крикнул король. — Оправдывайся!
— Спроси их, — с жаром воскликнул палатин, — почему они гонят меня, палатина твоей страны, как чужую собаку?
Лицо Людовика покрылось яркой краской, жилы на висках вздулись.
— Кто это сделал? Кто? — гневно крикнул он.
Все молчали, архиепископ скромно потупил взор.
— Кто? — ещё раз крикнул король.
Тогда возлюбленная короля выступила вперёд и сказала:
— Я!
— Вы? Почему же?
— Потому, что он ненавидит меня.
— Да, я ненавижу вас, потому что вы ведёте Венгрию к погибели, — смело сказал Баторий.
— Это обвинение ужасно... Подумай о том, что ты говоришь, палатин, — с жаром воскликнул Людовик.
— Докажи! — проговорила наложница.
— Я готов, — ответил Баторий, — отечество в опасности.
— В опасности? — повторил король.
— Не слушай его! — умоляла его возлюбленная.
— Теперь более, чем когда-либо, — ответил король, освобождаясь от её объятий.
— Страна находится в опасности! — взволнованно проговорил наместник.
— Потому что ты плохо управляешь ею! — бросила ему наложница.
— Нет, — со смехом возразил Баторий, — потому, что ты управляешь ею. Слушай, король, в то время как эта женщина держит тебя здесь в своих сетях, Сулейман берёт в плен твоих подданных, а пока она выигрывает у тебя шахматные фигуры, полководцы султана разоряют твои крепости.
— Не может быть! — воскликнул король. Он окинул взором всех присутствующих и, выронив из рук саблю, простёр их к архиепископу. — Этого не может быть! Архиепископ, докажи, что он лжёт...
Чалкан молчал.
— Чокол, Чреберник, Тесна уже взяты султаном, — продолжал Баторий, — он подошёл к Белграду.
— Откуда ты знаешь это, палатин? — воскликнул король. — Кто принёс тебе эти удивительные известия? Где этот вестник?
— Здесь, — с достоинством ответил Баторий.
По его знаку из группы придворных отделился монах в тёмной рясе, опоясанной верёвкой. Из-под капюшона виднелось загорелое лицо, покрытое рубцами.
— Кто ты? — спросил Людовик.
— Я — Томарри, — ответил монах, после чего окинул взором всё собрание и, заметив движение, поднял руку, как бы для того, чтобы успокоить его.
— Ты — Томарри? — с удивлением воскликнул король. — Павел Томарри? Что привело тебя сюда?
— Мой обет, — ответил Томарри. — Я был солдатом, ты это знаешь, король, и участвовал во многих сражениях. Твой отец сделал меня своим телохранителем и управляющим замка Офен. Я любил горячо и искренне, как любят венгерцы; моя возлюбленная была цветком моей жизни и увяла, как цветок. Тогда я решил посвятить свою жизнь Богу, королю и отечеству и поступил в орден Святого Франциска. Молитва стала моим оружием, Евангелие — моим щитом, пока турки не объявили нам войну.
— Султан? Мне? — воскликнул Людовик.
Наместник рассмеялся. Его насмешка задела архиепископа; он поправил крест на своей груди и безучастным тоном проговорил: