Антон снял очки и замер, исследуя подводную гостью. Всё вокруг замерло, охваченное хрупкой тишиной. Он так долго не шевелился, что стрекоза, летевшая мимо, приняла его за корягу, сделала круг над его головой и доверчиво приземлилась на вихрастую макушку. Голодные мальки щекотали ему ноги и живот, а он хоть бы что! Лишь пучеглазая жаба подозрительно следила за ним, высунув морду из воды, но тут же булькнула вниз, как только послышались голоса:
— Ух, тюха-матюха, сколько же можно искать!
— Ну и влетит же, если не поспеем к линейке!
— Нет, мальчики, будем искать, пока не найдём. А может, он ногу сломал и лежит где-то, плачет?
Ребята были совсем где-то рядом, а он ещё не успел разглядеть как следует рыбку. Антон окунулся с головой в воду и сидел в ней, пока в лёгких не кончился воздух и не застреляло в ушах. Тогда он осторожно высунул нос, вздохнул и огляделся. Ребячьи голоса затихли, но зато на листе красовалась новая гостья — бронзовая муха в лёгком плаще из прозрачных крыльев. Она незаметно точила худые лапки, острые и длинные, как маленькие шпаги, и выжидающе хищно следила за рыбкой. Наверняка примеривалась, чтобы напасть на неё и сожрать.
— Пшла! — замахнулся на неё Антон.
Муха шлёпнулась на воду, завертелась волчком, оторвалась и улетела с сердитым гуденьем, а рыбка очнулась и запрыгала с места на место, оставляя влажные следы. И вдруг свечою вскинулась вверх и угодила прямо в цветок кубышки. Прыжок был так высок и сложен, что отнял все силы, и вот сейчас, недвижная, она лежала на листе и меркла на глазах.
Что с тобой, малышка?
Рыбка смотрела на Антона усталым, гаснущим взглядом и не подавала признаков жизни. Неужели она уснёт навсегда? Стало мрачно вокруг и тоскливо, словно солнце украли. И так тихо, что можно было расслышать всхлипывающие звуки.
Антон поднял голову.
Зойка, это ты?
— Лёвушкин! Ты жив?
Антон с треском оторвал тугую плеть кубышки, но опять застыл. Рыбка упала на воду и качалась на ней, как листок. И вдруг встрепенулась — хвостик торчком — и зарылась в воду. Неужто ожила? Не может быть! Но это была правда — рыбка ожила, да ещё как! Она поспешно удирала вниз, ввинчиваясь всё глубже и глубже, но у самого дна замерла на мгновенье, стремительно врезалась в проплывавшую стайку мальков и скрылась в тени камышей. Ура!
В это самое время Зойка схватила Антона за руку и потащила его из воды.
— Дурочка! — сказал он ей, радуясь подвигу рыбки, — Думала, я утонул? На вот, возьми!
Девочка спрятала цветок за спину и растерянно уставилась на ребят, бежавших с пригорка.
— Ты что, спятил, тюха-матюха?
— Все заняты делом, а он где-то летает…
— Смотрите, он ещё улыбается!
Антон хотел что-то объяснить ребятам, но только беспомощно улыбался, оглядывался на озеро, где совсем ещё недавно разыгрались страшные события и где сейчас спокойно плавала рыбка, которую он случайно спас. Но разве объяснишь такое чудо? Сколько же интересных и ещё не очень понятных вещей бывает на свете!
Скворец № 17
Проходя вечером по кладбищу, Истратов услышал треск. Он оглянулся, но ничего особенного не заметил. Обычная картина: осыпавшиеся могилы, деревянные кресты с выцветшими рушниками, старые берёзы и липы. Истратов пошёл дальше. Треск послышался снова. Тогда он поднял голову и в густой листве увидел чьи-то босые ноги. Держась рукою за ствол, мальчишка застыл с раскрытой пятернёй, а над ним кричал скворец. Рассмотреть озорника Истратов не успел. Скрюченная фигурка скатилась вниз и скрылась в гуще деревьев.
Истратов подошёл к дереву и увидел в траве взъерошенного скворца. Глаза скворца воинственно сверкали, он силился подняться, но только беспомощно вертелся, отталкиваясь острым чёрным крылом. В руках Истратова, спокойных и тёплых, скворец угомонился, глаза его устало закрылись.
— Э, братец, да тебе лапку сломали!
Истратов присел на скамеечку возле могильной ограды, извлёк очки из кармана, надел их и стал рассматривать сломанную лапку.
— Неужто колечко?
Истратов попытался прочесть буковки, но было уже темно — не разобрать. Тогда он встал и пошёл с кладбища, держа перед собой находку, словно в пригоршне воду.
На следующий день, придя в школу, Петька столкнулся у входа с дружком своим Васькой.
— Ничего не слыхал? — спросил Васька, — К нам из Австралии скворец прилетел. С колечком!
— Врёшь!
Петька прижал Ваську к стене.
— Сам видел?
Васька набрал воздуху в грудь — очень хотелось похвастать, что видел своими глазами, но не решился.
— Отпусти сперва.
Петька отпустил.
— Ефим Савельич Маргарите Ивановне сказал — я за дверью слышал. Интересный, говорит, случай: из Австралии прилетел скворец.
— А почём он знает, что из Австралии?
— Кольцо у него на лапке, там всё написано…
— Трепло ты! — Петька с презрением отвернулся от приятеля.
Он отошёл было, но снова приблизился к Ваське.
— Ты вот что, помалкивай лучше. Раззвонишь — смеху не оберёшься.
Васька растерянно хлопал глазами.
— Чего помалкивать-то?
Глаза у Петьки недобро сощурились. Васька замолк — Петька был скор на расправу и драться горазд.
После уроков Петька домой не пошёл. Классы давно опустели. Он стоял перед стенгазетой, делая вид, что читает, а потом раз-другой прошёлся мимо учительской, где ещё сидели учителя и Ефим Савельевич Истратов — директор школы, преподававший физику и математику. Когда Истратов стал прощаться, Петька юркнул в класс, потом выскочил вслед и долго шёл сзади, не решаясь подойти. И пока шёл, всё думал: видел учитель или нет, как он выгонял скворца из дуплянки? И сам себя на всякий случай оправдывал: он бы не трогал скворца, если бы тот не стал нападать, норовя попасть острым клювом в глаза. Хотел яичко взять, всего-то яичко, а пришлось невзначай слегка и помять. Петька шёл вслед за учителем и боялся: а вдруг тот обернётся и спросит: «Чего плетёшься за мной? Загубил скворца, а сейчас чего надо?» У всех были свои увлечения — хобби, и у него тоже своё — собирать яички, выдувать из них жидкость и хранить их в ящике на чердаке. Ни у кого такого богатства не было, а сам никогда не задумывался: зачем оно ему, собственно? А вдруг учитель спросит: «Да, зачем оно тебе?» Что сказать? Может, сбрехать: для науки, дескать? «А почему тогда прячешься, как вор?»
Ефим Савельич вошёл в дом. Петька потоптался возле крыльца и стал бродить вокруг, заглядывая в окна. Учитель возился с Настенькой, племянницей своей, скакал на четвереньках, и девочка, усевшись верхом, вцепившись в седоватые его волосы на затылке, шипела и гукала, воображая себя машинистом паровоза. Потом Ефим Савельич кормил её, держа на коленях, сам ел и ещё успевал читать газету. Прочёл газету, снял Настеньку с колен и снова сел за стол, разложив на нём тетради. Петька смотрел на склонённую фигуру Ефима Савельича и жалел его: учитель жил у сестры вроде приживалки — присматривал за девчонкой, с хозяйством возился, даже иногда корову доил — совсем не мужское дело, а ведь учёнее его в деревне не было никого, знал обо всём на свете и рассказывал так, словно по книжке читал. Стоял Петька, вздыхал и сам не понимал, отчего и не может уйти.
Вдруг Ефим Савельич повернулся и странно посмотрел в окно. Петька присел на корточки и хотел было улизнуть, но подумал и решил пересидеть, чтобы не поднимать шума. И тут услышал над собою шаги. Не над собою, конечно, а так ему показалось. Петька пригнулся ещё ниже, но над ним уже распахнулось окно и послышался голос:
— Это кто же здесь? Ты, Зарубин?
Непонятно было, как он увидел его. Может, давно уже приметил и только виду не подавал? Петька поднялся и уставился в сторону, избегая смотреть на учителя.