Совершенно непонятым остался символический смысл романа. Душераздирающие подробности быта сектантов, вроде поглощения человеческой крови, мелодраматические «находки», позаимствованные Карповым из декадентской литературы самого низкого пошиба, вроде встречи в скиту главы секты «пламенников» Феофана с родной дочерью, готовой отдать себя «братьям», «эффектные» детали, рассчитанные на самый непритязательный вкус, — все это не просто лишило роман художественной цельности, но и вышло на первый план в восприятии многих читателей, заслонив глубинный смысл. «Пламенники» ищут гармонии в жизни и не могут ее найти. Они молятся солнечным лучам и поют любовные гимны всемогущему светилу и не в состоянии обрести свет в своей жизни. К Светлому Граду ведет их герой романа сектант Крутогоров, но ликующие аккорды финала не вносят радости в измученные души. Что оставили эти несчастные люди позади себя на своем крестном пути? Они пытались найти радость в диком разгуле страстей, сознавая, что их «любжа» — «пытка, не радость». Реки крови льются на страницах романа, кровавый разгул правит бал. «Железное кольцо» государства Гедеонов, адепт секты сатанаилов Вячеслав вкупе с монахами, тайно отправляющими черные мессы сатане, подвергают лютым пыткам женщин — «пламенниц», попадающих к ним в руки. Гибнет Гедеонов, сгорает «дьявольское отродье» — город — порождение «железного кольца», все крутится в нескончаемом море огня и кровавой смуты, внося смятение в души людей, на все готовых ради обретения светлого града и так и не обретающих его.
Тираж романа «Пламень» был конфискован и почти весь уничтожен, а автор был привлечен к уголовной ответственности. Его мытарства, связанные с изданием «Пламени», кончились лишь после февральской революции, когда его «дело», как отмечал Карпов в своей позднейшей автобиографии, «сгорело в окружном суде».
В предисловии к своей последней книге «Из глубины» Карпов писал о формальном влиянии символизма на свои ранние произведения, выделяя при этом «раннее творчество Валерия Брюсова и Федора Сологуба», а также «не вытравленные окончательно еще в ту пору… народнические взгляды». Интересно, что ни словом не упомянул он об Андрее Белом, в подражании которому его упрекали многие критики.
Однако речь здесь приходится вести не только о влиянии Андрея Белого, а местами и откровенном подражании ему, но и о полемике Карпова с Белым. Герой «Серебряного голубя» Дарьяльский находит отдохновение в слиянии с народной стихией. Карпов же всем содержанием своего романа дает понять, что едва ли возможно интеллигенту найти отдохновение в среде русского сектантства. В реках крови и море огня отдохновения и полноты бытия ожидать нечего. Сами сектанты не в состоянии обрести опору в этом страшном мире, их молитвы о Светлом Граде так и остаются невоплощенными молитвами. Смерть поджидает здесь человека на каждом шагу, и ни разгул страстей, ни совместные радения, ни яростные песнопения — ничто не даст умиротворения испепеленной душе человеческой. Страшен мир города, которому шлет проклятие автор, но не менее страшен мир народной стихии, вышедшей из берегов, который не в силах сковать никакое «железное кольцо государства».
Наиболее проницательно оценил роман «Пламень» Александр Блок, подчеркнувший, что книга эта — «не книга вовсе», ибо речь идет о человеческом документе, о документе целой эпохи.
«Пусть это приложится к «познанию России»: лишний раз испугаемся, вспоминая, что наш бунт, так же как был, может опять быть «бессмысленным и беспощадным» (Пушкин); что были в России «кровь, топор и красный петух», а теперь стала «книга»; а потом опять будет кровь, топор и красный петух.
Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной»[2].
Именно в межреволюционное время наиболее обостренно проявился интерес в русской литературе к крестьянству как к главной движущей силе любого мятежа, взрыва, исторического катаклизма. Особый пристальный, почти экстатический интерес испытывала русская интеллигенция к религиозным сектам, где виделось наибольшее скопление «горючего материала», и не без основания предполагалось, что если и полыхнет «красный петух», то именно во глубине России, а после дойдет огневая волна до столиц, и тут уже ни правительству, ни интеллигенции головы не снести.
Но из того же «Пламени» нельзя было не понять, что сектанты вовсе не столь однородны, как это могло казаться из холодного, чопорного Петербурга или из «стародедовской» Москвы. Так же как и то, что только издали народная стихия может представлять собой однородную массу, казаться «взбаламученным морем», которое если и подступит к стогнам «немого града», то во всем его грозном монолите. Братоубийственная гражданская война обнаружила всю наивность подобных упований. Не между народом и интеллигенцией произошел трагический раскол, разрешившийся пролитием рек крови, не по сословному признаку, а по политическому разделились в смертельном противостоянии русские люди. Пожалуй, суть всенародной трагедии этих лет наиболее точно выразил Максимилиан Волошин: «Одни идут освобождать//Москву и вновь ковать Россию//Другие, разнуздав стихию,//Хотят весь мир пересоздать»[3]..