— Итак, господа, разговор короток. Кто посягнул на священную… собственность, тому… мм… Так что, этих вот эк-земпля-ров, — кивнул он на кучу мужиков, — придется отправить в места о-очень отдаленные… откуда вообще не возвращаются… Я настаиваю, го-спо-да, чтобы казнь была публичной, в поле… Для назидания, мать бы… Но вот вопрос, как казнить?.. По-моему, лучше всего — оттяпать головы! Нужна кровь… Может быть, господа, вам не по плечу кровь… Ну а я не из таковских!
— А я думаю, можно обойтись… без крови… Помилуйте, ваше превосходительство, — робко приподнялся полковник. — Европа и все такое… Вот виселица… Чего уж лучше! А то как бы в газеты не попало… Помилуйте, это в Китае, там как-нибудь…
— Эк хватили! — захохотал Гедеонов хрипло. — Газеты!.. Да наплевать мне на всех газетных жидков! Оттяпать! — стукнул он кулаком по скамье.
Полковник покряхтел, погромыхал шашкой и, тревожно озираясь, козырнул:
— Не смею прекословить, ваше превосходительство…
— То-то и оно-то, — буркнул Гедеонов сердито.
Судьи поспешно и тревожно, точно за ними следил неведомый мститель, разошлись.
Перед рассветом в поле ревели зловещие хриплые трубы. Из сел и деревень вываливали на острые обомшалые холмы пораженные немые толпы. Глядели на древнее каменистое поле…
За старой разбойничьей дорогой, средь диких, отверженных, провалившихся могил удавленников, отцеубийц и колдуний, сколочен был высокий, стесанный гладко, помост…
В белых саванах, из потайных подвалов гедеоновской усадьбы к разрытому, древнему отверженному кладбищу вели огненных судей, смертно поникших головами… За ними несли черные раскрытые гробы…
На помосте исповедовал поп мужиков. Крестил их тяжелым железным крестом…
Гремели гулкие мечи глухо. С плах катились, стуча по помосту, дымные окровавленные головы…
Палачи, поскальзываясь на гладких, густо смоченных горячей кровью досках, подбирали трупы казненных мужиков торопливо тряскими руками… Клали в гробы…
В жуткой предрассветной тишине, в зеленом луче затеплившейся зари, опускали гробы в свежевырытые, заклятые, отверженные могилы… И битый, красный, дикий кремень-суровец грохотал в гулкие пустые крыши, как вещий, роковой клич с того света.
А угрозные немые толпы расходились по деревням, унося с собой смертную, священную месть…
VII
В трудном смраде задыхалась полоненная Русь. Билась над одинокими могилами расстрелянных, обезглавленных и повешенных и маялась смертельно…
А древние дикие поля строгой наполнялись, неслыханной тишиной. Немые и страшные отстаивались в обители Пламени голоса бурь.
Грозно и жутко падал из старой башни темный, кровавый свет. Крутогоров бросал в мир вещие зовы ночи… Манимые грозными огнями, шли на крутую гору толпы гнева и ярости…
Шли на судную ночь.
Судною ночью, в маете в смерче любви, страсти, ненависти и крови встала перед Крутогоровым вещая Люда, словно из-под земли выросла. Дико звеня ножом, раскрыла синие свои бездны:
— А я иду продаваться… Крутогоров! Я уже продалась — ты и не знаешь?.. Я — гулящая! Ну кричи, убивай же меня! Вот нож…
Но Крутогоров молчал. Ибо неведомо, молчаливо и страшно убил в сердце своем Люду. Похоронил навеки и безвозвратно.
— Ха-ха-а! — рыдала Люда, больно и настырно хватаясь за руки Крутогорова и падая перед ним на колени. — Все это я выдумала! Я люблю тебя, Крутогоров.
Страшная любовь: ибо она мать ненависти и бурь. О любовь, любовь, не ты ли черными молниями проносишься над безднами, разрушая и сожигая мир? Не ты ли взрываешь на дне души хаос и смерть? Ибо Крутогоров проклял, вырвал из сердца Люду, огненную и кровавую свою любовь… Но и благословил ее!
В судную же ночь Гедеонов, почуяв недоброе, отыскал в лесной черетняной хибарке Феофана. Выложил перед ним смрадную свою душу, жалуясь и скуля:
— Душат. Душат, мать бы… Мертвецы. Покойники. Сволочи! Отправил я мужиков на тот свет не мало… С кем не бывает?! Ну а теперь они меня душат по ночам… Кровавые… Что делать, а?..
И вдруг, выпрямившись, стукнул себя кулаком в грудь гулко:
— Я железное кольцо государства! Какая тебе забота? Твори волю пославшего. Ты что скажешь, дядя, а? — подмигнул он гнусно Феофану. — Скажи что-нибудь ка.
Но Феофан только покачал головой, глядя строго в ночную даль.