Историк, можно сказать, перефразирует древнерусского летописца, который восклицал (по поводу разорения Киева половцами): „Согрешили и получаем наказание. Как сделали — так и страдаем“. Карамзин толкует о наказании за недавнее; может быть, прав Сперанский, еще до войны как раз желавший заняться „внутренним благоустройством России во всех частях?“
Нет, тут Карамзин бы не согласился, но с обычной своей честностью, наверное, признал бы, что многого не видел, не понимал до великого 1812 года. Война и все то, что произошло с людьми, заставляет искать новые слова, новые формы…
„СВОЯ ПОЛУШКА“
Тревоги, победы, размышления — все это возвращает Карамзина к работе.
21 июля 1813 года он все-таки пишет „Примечания царствованию Ивана III“, то есть доделывает VI том, достигает 1505 года.
20 апреля 1814-го — Дмитриеву: „Надеюсь в Остафьеве кончить Василия Ивановича и прибавить главу о состоянии России, а после увидим“.
Рассказ движется к 1533 году.
15 июня 1814-го — Александру Тургеневу: „Оканчиваю Василия Ивановича и мысленно уже смотрю на Грозного. Какой славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам Историю без сего любопытного царствования“.
Охота к Истории вернулась, но теперь тесновато в одном XVI столетии.
30 марта 1814 года, в последние дни войны, Карамзин признается императрице-матери Марии Федоровне: „Хотелось бы мне потом остаток моих способностей употребить на описание великих происшествий нашего времени. <… > Не спешу — надобно видеть конец“.
Война окончилась, и Дмитриев из столицы (может быть, обменявшись мнениями с Марией Федоровной), очевидно, советует обратиться к недавним событиям. Карамзин отвечает: „Мысль описать происшествия нашего времени мне довольно приятна; но должно знать многое, чего не знаю. Не возьмусь за перо иначе, как с повеления государя. Не хочу писать для лавок: писать или для потомства, или не говорить ни слова. У меня есть царь Иван Васильевич: довольно для остатка дней моих и способностей“.
Итак, Иван IV или Александр I?
Главные свои мысли можно представить на самом различном материале; однако современность — неизменная первопричина работы — теперь просто захлестывает, „работе мешает“: „Я готов явиться на сцену со своей полушкою, и если буду жив, то непременно предложу усердное перо мое на описание французского нашествия; но мне нужны, любезный, сведения, без которых могу только врать. <…> Мы очень славны, авось, будем и разумны; всему есть свое время“ (из письма к Дмитриеву).
Царь должен сделать заказ, открыть новые секретные архивы, и, главное, заранее смириться с тем, что о славных делах 1812–1814 годов будет рассказано без всякой лести — „авось, будем разумны“…
Как жаль, что не сохранилось ни одного дмитриевского ответа на сотни карамзинских посланий! Ведь от того, что скажет министр юстиции своему только что возвратившемуся из похода царю, и оттого, что Александр ответит, во многом зависит весь замысел, вся биография историка: либо старая История остановится на 1533 годе и отныне переносится в 1812-й, либо все по-прежнему.
Разумеется, большие надежды и на императрицу-мать. Мы знаем, что осенью 1814-го у Карамзина был даже разработанный план истории Отечественной войны, сохранившийся в пересказе Д. В. Дашкова: „Главная цель автора есть вторжение французов в Россию и бегство их. Но что же привело их к нам? И с какими целями, с какими надеждами? Для объяснения сего необходимо нужно начать с французской революции и вкратце показать ее последствия. Походы Суворова, Аустерлицкой, Фридландской, мир при Тильзите представлены глазам читателя в отдалении, как бы картины в волшебном фонаре. Но чем ближе к нашему времени, тем изображения становятся яснее, обширнее, подробнее. Сильно и красноречиво будет описание сей достопамятной кампании, если судить по жару, с каким Карамзин говорит об ней. Наконец, перенеся знамена русские за Неман, он опять сжимает, так сказать, свои изображения; краткими, но сильными чертами повествует подвиги в Германии и во Франции и потом вдруг устремляет все лучи на взятие Парижа, на славное сие последствие 1812 года, который никогда не перестанет быть главною его целию“. Снова Карамзин — Толстой.
Наверное, во всех попытках написать об Отечественной войне не было другой, по художественному смыслу более близкой к „Войне и миру“ — при всей огромной разнице эпох, авторов, мировоззрений…
План был — история не состоялась.
Примерно в те же осенние дни 1814 года близкие люди извещались:
27 сентября — А. И. Тургеневу. „Если бог даст, то послезавтра начну царя Иоанна. Окончу ли?“
20 октября — брату: „Пишу царя Ивана Васильевича, но не думаю, чтобы я мог продолжать далее: слабеют силы и охота. Хотелось мне в прибавок описать историю нашего времени, то есть нашествие французов, но едва ли эта мысль исполнится по разным обстоятельствам“.
Разные обстоятельства: подозреваем — отнюдь не только неоконченная история XVI–XVII веков, не только больные глаза, слабеющие силы. На вопросы или намеки императрицы-матери, Дмитриева царь, вероятно, не ответил ничего определенного. Отсюда выходило, что Карамзину надо прежде представить готовое-то, что пишется с 1803 года.
Но как нам не задуматься здесь и над тем, сколь быстро после чудных надежд на новую жизнь повеяло теперь холодком. Дмитриев получает отставку 30 августа 1814 года, „не сработавшись“ с Аракчеевым. Военные поселения заложены. Нужна ли Александру I теперь откровенная карамзинская история недавнего времени, где роль царей может быть призрачна и сомнительна, зато поступь истории, роль народов страшна и очевидна?
Важные исследования А. Г. Тартаковского уточнили недавно, сколь разным было восприятие прошедшей войны у монарха и многих его подданных. Первые же послевоенные годы отмечены новым общественным явлением — обилием военных мемуаров, стремлением вчерашних победителей побольше вспоминать, выявить свою собственную причастность к истории (о чем раньше думали куда меньше). О недавнем вспоминают генералы и скромные чиновники, боевые офицеры и случайные как будто очевидцы значительных событий. С 1812-го по 1819-й написана примерно четверть воспоминаний о прошедшей войне.
Между тем царь и Аракчеев не очень хотят этих записок и предпочитают 1813-й и 1814-й главному, 1812 году, когда царя не было при войске, когда (по словам Пушкина) „в Москве не царь, в Москве Россия“ (строчка из стихотворения „Наполеон“, позже переделанная поэтом, очевидно, под давлением друзей). Молодежи, особенно лучшим из победителей, очень нужна в эту пору история их детства и молодости, написанная карамзинским пером. Из завоеванного Парижа Батюшков пишет Вяземскому: „Поздравь Николая Михайловича с нашими победами и с новыми материалами для Истории. Я желаю, чтобы бог продлил ему жизнь для описания нынешних происшествий; двойная выгода: у нас будет прекрасная, полная история, и Николай Михайлович будет жить более века. Сколько материалов!“
Батюшков, Вяземский, молодые лицейские — вот потенциальные заказчики карамзинского „1812“…
Но — не судьба. К тому же мудрено даже историографу „жить более века“. Значит, нужно двигаться к своему времени издалека, от грозного Ивана Васильевича: жребий, в конце концов, не худший…
Путь выбран, все как будто возвращается на круги своя — и новый сын, родившийся в 1814 году, назван в память умершего Андреем: знать ему Пушкина, Лермонтова и погибнуть в другой большой войне, в 1854-м; но как далеко это будущее! Пока что отцу младенца — Историю оканчивать.
ДО 1560 ГОДА…
21 января 1815 года (А. Тургеневу) — „Пишу о царе Иване и венчаю его мономаховым венцом“: 1547 год.