нодушно. - А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? - спросил Стар. - Они сами толком не знают, против чего и за что ратуют. Сегодня за одно, через неделю за другое. Только рыба знала, за что ратовала. Прошло уже полчаса, а она все прибывала. Негр наполнил оба своих ведра и понес их со взморья на дорогу, - не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности. Кэтлин и погрустневший Стар пошли обратно к дому, и, разгоняя его грусть, она сказала: - Бедняга Самбо. - Что? - Разве вы негров не зовете "Самбо"? - Мы их, собственно, никак не зовем. - И, помолчав, добавил: - У них свое кино. Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли. - Мне уже Калифорния нравится, - произнесла она неторопливо. - Видно, я изголодалась по сексу. - Но ведь у нас не просто секс? - Ну еще бы. - Мне славно с тобой, - сказал Стар. Она встала с тихим вздохом - и он не расслышал этого вздоха. - Я не хочу терять тебя, - сказал Стар. - Не знаю твоих мыслей - и вообще думаешь ли обо мне. Ты сама, наверно, видишь, что Минну мне из сердца не выбросить... - Он запнулся, подумал: "А так ли это?" - Но прелестней тебя я не встречал никого уже много лет. Я налюбоваться не могу. Не знаю даже точно цвета твоих глаз, но утону в них - и жалко делается всех на свете... - Перестань, не надо! - воскликнула она смеясь. - А то меня не оттащить будет от зеркала. Какой уж там цвет моих глаз - они просто гляделки, и вся я заурядная-презаурядная. Зубы вот только хороши - для англичанки... - Зубы у тебя великолепные. - ... но я в подметки не гожусь здешним девушкам... - Перестань-ка сама, - перебил он. - Я говорю правду - и я привык взвешивать свои слова. Она постояла минуту, задумавшись. Поглядела на него, затем опять куда-то внутрь себя, затем на него снова - и отогнала мысль. - Нам надо ехать, - сказала она. Возвращались они теперь совсем уже другие. Четыре раза проезжали они сегодня этой береговой дорогой, и каждый раз - не те, что прежде. Любопытство, грусть и вожделение остались сейчас позади; это было подлинное возвращенье - в себя и во все свое прошлое в будущее, в неотвратимо напирающее завтра. В машине он попросил ее: "Сядь ближе", и она села, но близость не ощутилась, ибо была сейчас не на подъеме, а на спаде. Ничто не стоит неподвижно. Ему хотелось сказать ей: "Едем ночевать ко мне" - в пригородный дом, который он снимал, - но это прозвучало бы сиротливо. Машина стала подыматься в гору, к ее дому; Кэтлин принялась шарить в темноте за подушкой сиденья. - Ты потеряла что-нибудь? - Выпало, наверное, - сказала она, роясь в сумочке. - Что именно? - Конверт. - Важное что-то? - Нет. Но когда подъехали к ее дому и Стар включил на переднем щитке лампочку, они вдвоем сняли подушки сидений и снова поискали. - Ну, да неважно, - сказала она, идя к веранде. - Мне бы нужен адрес дома - не того, откуда едем, а того, где продюсер Стар живет. - Адрес мой простой: Бель-Эр. Без номера. - А где это? - Бель-Эр - новый район застройки, у Санта-Моники. Но лучше позвони мне на студию. - Ладно... спокойной ночи, мистер Стар. - "Мистер Стар"? - повторил он удивленно. - Спокойной ночи. Стар, - кротко поправилась она. - Так лучше? Он почувствовал, что его как бы слегка отодвигают. - Ну-ну, - сказал он, не давая заразить себя этим холодком. Он глядел на нее, чуть поводя головой вправо-влево - повторяя ее жест - и говоря без слов: "Ты знаешь ведь, что у меня это не шутки". Она вздохнула. Он обнял ее, она прильнула, на минуту снова стала полностью его. Прежде чем минута погасла, Стар прошептал: "Спокойной ночи", повернулся и пошел к "род стеру". Он вел машину по извилистому спуску, вслушиваясь в себя - там словно начиналась музыка, могучая, странная, властная, неизвестно чьего сочинения, исполняемая впервые. Сейчас зазвучит тема - но музыка насквозь нова, и он не сразу распознает приход темы. Она войдет, быть может, клаксонами автомобилей с цветных, как фильмы, бульваров или приглушенной дробью облачного барабана луны. Он напрягал слух, зная лишь, что уже начинается - небывалая, милая сердцу и непонятная музыка. Знакомое, избитое бессильно будоражить; эта же музыка до смятенья нова, такую музыку не кончишь по старым нотам, если выключишь на середине. А еще - и неотвязно, и смыкаясь с музыкой - была мысль о негре. Он ждет теперь у Стара в кабинете, маячит с ведрами серебристой рыбы, а утром будет ждать на студии. Негр не велит своим детям смотреть картины Стара. Негр не прав, он подходит предвзято, и его надо как-то переубедить. Надо сделать фильм, да не один, а десяток фильмов - и доказать ему, что он не прав. Под влиянием слов негра Стар уже вычеркнул мысленно из планов четыре картины, в том числе одну, намеченную к съемкам на будущей неделе. Стар и раньше считал их не слишком актуальными, но сейчас взглянул на них глазами негра и отверг как дрянь. И снова включил в свои планы трудноотстаиваемую картину, которую бросил было на съедение волкам - Брейди, Маркусу и прочим, - чтобы взамен добиться своего в другом пункте. Восстановил эту картину ради негра. Когда Стар подъехал к крыльцу, там загорелся свет, и слуга-филиппинец, сбежав со ступенек, отвел машину в гараж. В кабинете Стар увидел список телефонных звонков: Ла Борвиц Маркус Гарлоу Рейнмунд Фербенкс Брейди Скурас Флайшэкер и т. д Вошел филиппинец, держа в руке письмо. - Из машины выпало, - сказал он. - Спасибо, - сказал Стар - Я искал его. - Будете сейчас картину смотреть? - Нет, спасибо, - можешь идти спать. Письмо было адресовано Монро Стару, эсквайру. Он удивился, хотел надорвать конверт, но вспомнил, что она ведь искала это письмо - возможно, чтобы взять его обратно. Будь у нее дома телефон, он бы позвонил сейчас, попросил разрешения вскрыть его. Он повертел конверт в руках. Написано еще до встречи - забавно думать, что так или иначе оно утратило силу, а интересно скорее как памятка о пройденной стадии чувства. Однако читать без позволения не годилось. Положив конверт рядом с кипой сценариев, он взял из этой кипы верхний, раскрыл у себя на коленях. Гордости его льстило, что он не поддался первому порыву, не прочел письма. Это доказывало, что он и теперь не "теряет голову", как не терял голову в отношениях с Минной, даже в самом начале. Они были царственной четой брак их был как нельзя более уместен. Минна всегда любила Стара, а перед ее смертью нежность прорвалась и у него, хлынула и затопила нежданно-негаданно. И любовь, которой он исполнился, переплеталась с тягой к смерти: в мире смерти Минна была так одинока, что его тянуло уйти туда с ней вместе. Но он никогда не был безудержно "падок до баб", как его брат - того вконец сгубила баба, вернее, целая серия баб. Монро же в юности испил это однажды - и твердо отставил бокал. Совсем иная романтика влекла его разум - вещи потоньше чувственных кутежей Подобно многим блестяще одаренным личностям, он вырос ледяно равнодушным к сексу. Начал с полного неприятия, нередко свойственного выдающимся умам, - чуть не двенадцатилетним еще мальчиком сказал себе: "Смотри - это ведь все не то - непорядок, грязь сплошная ложь и липа" - и отмел от себя начисто, в решительном духе людей его склада; но не очерствел затем, не осволочел, как большинство таких людей, а окинул взглядом оставшуюся убогую пустыню и возразил себе: "Нет, так нельзя". И обучил себя доброте, снисходительной терпеливости, даже любовной привязанности. Филиппинец внес вазы с орехами и фруктами, графин воды и пожелал спокойной ночи. Стар занялся чтением сценариев. Он провел за этим чтением три часа, время от времени приостанавливаясь и делая правку в уме, без карандаша. Порой он отрывал глаза от страницы, согретый какой-то мыслью, очень смутной, радостной. Мысль была связана не со сценарием, а с чем-то иным, и каждый раз он целую минуту вспоминал, с чем именно. С Кэтлин! И вспомнив это, взглядывал на конверт - славно было получить от нее письмо. В четвертом часу ночи у него туго запульсировало в затылке - сигнал, что пора кончать работу Ночь таяла, а с ней отдалилась и Кэтлин, все впечатленья о ней сплылись в один влекущий образ незнакомки, соединенной с ним лишь хрупкой общностью двух-трех часов. И теперь уж вполне можно было вскрыть конверт. Дорогой мистер Стар. Через полчаса я встречусь с Вами. А на прощание вручу Вам это письмо. Знайте, что я выхожу замуж и виделась с Вами последний раз. Мне следовало бы сказать Вам накануне вечером, но Вас это вчера как-то мало заботило. А чудесный день сегодня было бы глупо омрачать этой вестью и смотреть потом, как угасает Ваш интерес ко мне. Пусть лучше он погаснет сразу - когда прочтете это письмо. К тому времени Вы уж из общения со мной поймете, что я не более как Мечта Мелкоплавающего и сама мелко плаваю (Я только что услышала это выражение от моей вчерашней соседки по столу, она утром зашла ко мне на часок. По ее мнению, все на свете мелко плавают кроме Вас. По-видимому, она хочет, чтобы я сообщила Вам ее слова. Вы уж дайте ей роль, если можно.) Я очень польщена тем, что человек, окруженный таким множеством красивых женщин... не умею кончить фразу, но Вы поймете, что я хочу сказать. А теперь надо ехать на свидание с Вами, не то опоздаю. Всего Вам самого хорошего. Кэтлин Мур. Первым чувством Стара был какой-то испуг; затем в мозгу мелькнуло, что письмо утратило силу - она ведь хотела даже взять его обратно. Но тут он вспомнил, что, расставаясь, Кэтлин назвала его "мистер Стар" и спросила адрес, - и уже, наверно, написала новое прощальное письмо. Его - вопреки всякой логике - покоробило ее равнодушие ко всему, что случилось потом. Он перечел письмо и понял, что Кэтлин просто не предвидела такого оборота отношений. Однако, прощаясь, она решила все-таки оставить письмо в силе, принизив значение случившегося между ними, отмахнувшись от того, что чувствами ее владел сегодня безраздельно он, Стар. Но он и этой безраздельности уже сейчас не верил, повторяя в памяти ход встречи, и ореол ее померк. Дорогу, шляпку, музыку, да и само письмо - все сдуло прочь, как лоскуты толя с недостроенных стен его дома. И Кэтлин ушла, забрав с собою жесты, тихие движенья головы, крепко сбитое, бодрое тело, босые ноги во влажном песке и прибое. Небеса полиняли, поблекли, дождь с ветром уныло захлестали по песку, смывая серебряную рыбешку обратно в море. Миновал еще один обычный день, и не осталось ничего, кроме кипы сценариев на столе. Он пошел к себе наверх. На повороте лестницы Минна снова умерла; он шагал по ступенькам, забывая ее горестно, тоскливо. Перед ним простерся пустой этаж, где за дверями не было живых и спящих. Сняв галстук, сняв туфли, он сел на край постели. Черта подведена, только еще что-то мерещилось неконченое. И он вспомнил; ее машина до сих пор на стоянке у отеля. Он завел будильник, отводя шесть часов сну. Переключаю рассказ опять на первое лицо. Последить теперь за моими действиями будет, я думаю, очень любопытно, потому что этого эпизода я стыжусь. А о постыдном обычно бывает интересно читать. Когда я на балу послала Уайта разузнать о девушке, танцевавшей со Старом, Уайт ничего у Марты Додд не выяснил, - а для меня это внезапно стало главным интересом в жизни. И я справедливо решила, что Марта Додд бывшая звезда - тоже непременно станет дознаваться о той девушке. Сидеть бок о бок с предметом восхищенья коронованных особ, с кандидаткой во властительницы нашего кинокняжества - и не знать даже, как ее зовут! Я была малознакома с Мартой и не стала обращаться к ней прямо: вышло бы слишком прозрачно. Взамен я поехала в понедельник на студию и зашла к Джейн Мелони. Мы с Джейн были друзья. Я привыкла смотреть на нее, как ребенком смотришь на домочадцев. Что она сценаристка, я всегда знала, но в детских глазах сценаристы и секретари были одно и то же, только от сценаристов обычно пахло коктейлями и сценаристов чаще приглашали обедать. А говорили о них тем же тоном, что и о секретаршах. Исключение составляла разновидность, именуемая драматургами и наезжавшая с Востока. К драматургам относились с уважением. Но если они застревали надолго на студии, то опускались туда же, что и прочие, - в разряд низших служащих. Рабочая комната Джейн была в "старом сценаристском корпусе". На каждой киностудии есть такой тюремный ряд каморок, которые остались со времен немого кино и до сего дня оглашаются страдальческими стонами заточенных там поденщиков и лодырей. У нас в ходу был анекдот о том, как новичок-продюсер посетил эти скорбные кельи и вслолошенно позвонил затем в дирекцию: "Чего они сидят там?" - "Это сценаристы, писатели наши". "Хороши писатели. Я минут десять следил за этими писателями - двое совсем ни строчки не написали". Джейн сидела за своей машинкой, торопясь достучать что-то до обеденного перерыва. Я не стала от нее таиться. - Представьте, у меня соперница. Причем темная лошадка. Даже как ее зовут, не могу выяснить. - Неужели? - сказала Джейн. - Что ж, мне известны некоторые детали. Мне рассказывал кто-то. "Кто-то" - ее племянник, конечно, Нед Соллинджер, рассыльный Стара. Нед был ее гордостью и надеждой. Джейн послала его учиться в Нью-йоркский университет, и он там профутболил три общеобразовательных года в университетской команде. Стал затем учиться на медицинском факультете, но тут его отвергла девушка, и он иссек из женского трупа самую его неафишируемую часть и послал той девушке. Зачем? - его спросите. В раздоре с миром и судьбой он снова начал восхождение со дна жизни и все еще обретался на донышке. - Что же вам о ней известно? - спросила я Джейн. - Встретились они в ночь землетрясения. Она упала в разлившееся озеро, а он нырнул за ней и спас ей жизнь. А по чьей-то еще версии, она с балкона у него прыгнула и сломала руку. - Кто же она такая? - С этим тоже связано забавное... Зазвонил телефон, и я нетерпеливо стала дожидаться, когда кончится у Джейн длинный разговор с Джо Рейнмундом. Он, видимо, решил по телефону выяснить" какая ей цена как работнику и писала ли Джейн вообще когда-нибудь киносценарии. Это она-то, живая свидетельница того, как Гриффит впервые применил на съемках крупный план! Во все время разговора Джейн тяжело вздыхала, мучительно ерзала, гримасничала в трубку, клала ее к себе на колени, так что голос Рейнмунда был слышен еле-еле - и вела для меня тихой скороговоркой репортаж: - Что это у Рейнмунда - выдался часок безделья? Нечем убить время?.. Он уже десять раз у меня все это спрашивал... Я ему и письменно докладывала... А в трубку: - Если сценарий уйдет к Монро, то не по моей вине. Я хочу довести дело до конца. Она опять закрыла глаза в муке: - Теперь распределяет роли... второстепенными занялся... назначает Бадди Эбсена... Ему определенно делать нечего... Теперь ставит Уолтера Дэвенпорта - путает его с Дональдом Криспом... раскрыл большой актерский справочник, и слышно, как листает... Он с утра сегодня крупный деятель, второй Стар, а мне, черт возьми, еще две сцены написать до перерыва. Наконец Рейнмунд отлип или его оторвали от телефона. К нам вошел официант с подносом для Джейн и кока-колой для меня - я в то лето обходилась без ленча. Прежде чем заняться едой, Джейн отстукала еще фразу. Любопытный у нее способ творчества. При мне как-то Джейн, на пару с одним молодым человеком, сперла сюжет из "Сатердей ивнинг пост". Изменив персонажей и прочее, они стали писать текст, пригоняя строку к строке, и звучало это, разумеется, как и в жизни звучит, когда люди пыжатся быть кем-то - остряками, джентльменами, храбрецами. Я хотела потом посмотреть, что получилось на экране, но как-то пропустила этот фильм. Я любила Джейн, как ребенок любит старую дешевую игрушку. Она зарабатывала три тысячи в неделю, а мужья все попадались ей пьяницы, колотившие ее смертным боем. Но сегодня я пришла с корыстной целью. - Как же ее зовут? - опять спросила я. - Ах да... - сказала Джейн. - Ну, потом он все дозванивался до нее и в конце концов сказал секретарше, что фамилия не та вовсе. - Он нашел ее тем не менее, - сказала я. - Вы с Мартой Додд знакомы? - Не повезло бедной девочке в жизни! - воскликнула Джейн с готовым театральным сочувствием. - Пожалуйста, пригласите ее завтра в ресторан. - Но, по-моему, она не голодает... У нее мексиканец... Я объяснила, что действую не из благотворительных побуждений. Джейн согласилась помочь. Она позвонила Марте Додд. На следующий день мы сидели втроем в "Буром котелке" - действительно буром и сонном кафе, приманивающем своей кухней сонливых клиентов. За ленчем публика слегка оживает - подкрепившись, женщины принимают на пять минут бодрый вид; но трио у нас получилось вяловатое. Мне следовало сразу взять быка за рога. Марта Додд была девочка из сельских, так и недопонявшая, что с ней произошло, и от прежней роскоши сохранившая только блеклые тени у глаз. Марта все еще верила, что звездная жизнь, которой она вкусила, обязательно возобновится, а теперь всего лишь длинный антракт. - У меня в двадцать восьмом году была прелесть, а не вилла, рассказывала нам Марта, - тридцать акров, с трассочкой для гольфа, с бассейном, с шикарным видом. Весной я гуляла там по самое-мое в ромашках. Я все мялась и кончила тем, что предложила ей зайти со мной к отцу. Этим я наказывала себя за "скрытый умысел" и за стеснительность. В Голливуде не принято стесняться и темнить, - это сбивает с толку. Всем понятно, что у всякого своя корысть, а климат и так расслабляет. Ходить вокруг да около - явная и пустая трата времени. Джейн рассталась с нами в воротах студии, морщась от моего малодушия. Марта была взвинчена до некоторой степени, не слишком высокой, сказывались семь лет заброса, - и шла в послушной и нервной готовности. Я собиралась поговорить с отцом решительно. Для таких, как Марта, на чьем взлете компания нажила целую уйму денег, ровно ничего потом не делалось. Они впадали в убожество, их занимали разве что изредка в эпизодах. Милосердней было бы сплавить их вообще из Голливуда... А отец ведь так гордился мной в то лето. Приходилось даже одергивать его - он готов был разливаться перед всеми об утонченном воспитании, вышлифовавшем из меня бриллиант. Беннингтон - ах, ах, что за аристократический колледж! Я уверяла его, что там у нас был обычный контингент прирожденных судомоек и кухарок, элегантно прикрытый и сдобренный красотками, которым не нашлось места на Пятой авеню всеамериканского секса. Но отца не унять было - прямо патриот Беннингтона. "Ты получила все", - повторял он радостно. В это "все" входили два года ученья во Флоренции, где я чудом уберегла девственность, одна из всех пансионерок, - и первый бал, выезд в свет, устроенный мне, пришлой, не где-нибудь, а в городе Бостоне. Что уж говорить, я и впрямь была цветком доброй старой оптово-розничной аристократии. Так что я твердо рассчитывала добиться кое-чего для Марты Додд и, входя с ней в приемную, радужно надеялась помочь и Джонни Суонсону, ковбою, и Эвелине Брент, и прочим заброшенным. Отец ведь человек отзывчивый и обаятельный - если забыть про впечатление от неожиданной встречи с ним в Нью-Йорке; и как-то трогательно даже, что он мне отец. Что ни говори, а - родной отец и все на свете для меня сделает. В приемной была только Розмэри Шмил, она разговаривала по телефону за столом другой секретарши, Берди Питере. Розмэри сделала мне знак присесть, но, погруженная в свои розовые планы, я велела Марте подождать и не волноваться, нажала под столом у Розмэри кнопку и направилась к дверям кабинета. - У вашего отца совещание, - крикнула Розмэри мне вслед. - То есть не совещание, но нельзя... Но я уже миновала дверь, и тамбур, и вторую дверь и вошла к отцу; он стоял без пиджака, потный и открывал окно. День был жаркий, но не настолько уж, и я подумала, что отец нездоров. - Нет-нет, вполне здоров, - заверил он. - С чем явилась? Я сказала ему с чем. Шагая взад-вперед по кабине- ту, я развила целую теорию насчет Марты Додд и других бывших. Его задача - их использовать, обеспечить им постоянную занятость. Отец горячо подхватил мою мысль, закивал, засоглашался; давно не был он мне так мил и близок, как сейчас. Я подошла, поцеловала отца в щеку. Его мелко трясло, рубашка на нем была хоть выжми. - Ты нездоров, - сказала я, - или ужасно взволнован чем-то. - Нет, вовсе нет. - Не скрывай от меня. - А-а, это все Монро, - сказал он. - Чертов Мессия голливудский! Он днем и ночью у меня в печенках. - А что случилось? - спросила я, совсем уже не так ласково. - Да взял моду вещать этаким попиком или раввинчиком - мол, делать надо то, а того не надо. Я после расскажу - теперь я слишком расстроен. А ты иди уж, иди. - Нет, прежде успокойся. - Да иди уж, говорю тебе! Я втянула в себя воздух, но спиртным не пахло. - Поди причешись, - сказала я. - Марта Додд сейчас войдет. - Сюда? Я же от нее до вечера не избавлюсь. - Тогда выйди к ней в приемную. Сперва умойся. Смени рубашку. Преувеличенно безнадежно махнув рукой, он ушел в ванную комнатку. В кабинете было жарко, окна с утра, должно быть, не отворялись, - потому, возможно, он и чувствовал себя так, и я распахнула еще два окна. - Да ты иди, - сказал он из-за двери ванной. - Я выйду к ней сейчас. - Будь с Мартой как можно щедрей и учтивей, - сказала я. - Не кидай ей крох на бедность. И точно сама Марта отозвалась - протяжный тихий стон донесся откуда-то. Я вздрогнула. И замерла на месте: стон послышался опять - не из ванной, где был отец, и не из приемной, а из стенного шкафа в кабинете. Как у меня хватило храбрости, не знаю, но я подбежала, открыла створки, и оттуда боком вывалилась Берди Питерс, совершенно голая, - в точности как в фильмах труп вываливается. Из шкафа дохнуло спертым, душным воздухом. В руке у Берди были зажаты одежки, она плюхнулась на пол, - вся в поту, - и тут вышел из ванной отец. Он стоял у меня за спиной; я, и не оборачиваясь, знала, какой у него вид - мне уже случалось заставать его врасплох. - Прикрой ее, - сказала я, стягивая плед с кушетки и набрасывая на Берди. - Прикрой! Я выскочила из кабинета. Розмэри Шмил взглянула на меня, и на лице ее выразился ужас. Больше уж я не видела ни ее, ни Берди Питерс. Когда мы с Мартой вышли. Марта спросила: "Что случилось, дорогая?" И, не дождавшись ответа, утешила: "Вы сделали все, что могли. Наверно, мы не вовремя явились. Знаете что? Давайте-ка съездим сейчас к очень милой англичанке. Знаете, с которой Стар танцевал в "Амбассадоре". Так, ценой краткого погруженья в семейные нечистоты, я добилась желаемого. Мне плохо запомнился наш визит. Начать с того, что мы не застали ее. Сетчатая дверь дома была незаперта. Марта позвала: "Кэтлин!" - и вошла с бойкой фамильярностью. Нас встретила голая, гостинично-казенная комната , стояли цветы, но дареные букеты выглядят не так. На столе Марта нашла записку: "Платье оставь. Ушла искать работу. Загляну завтра". Марта прочла ее дважды, но записка была адресована явно не Стару; мы подождали минут пять. Когда хозяев нет, в доме тихо по-особому. Я не в том смысле, что без хозяев все должно скакать и прыгать - но уж как хотите, а впечатление бывает особой тишины. Почти торжественной, и только муха летает, не обращая на вас внимания и заземляя эту тишь, и угол занавески колышется. - Какую это она ищет работу? - сказала Марта. - Прошлое воскресенье она ездила куда-то со Старом. Но мне уже гнусно было - вынюхивать, выведывать, стоять здесь. "И правда, вся в папашу", - подумала я с омерзением. И в настоящей панике потащила Марту вон на улицу. Там безмятежно сияло солнце, но у меня на сердце была черная тоска. Я всегда гордилась своим телом - все в нем казалось мне геометрически, умно закономерным и потому правильным. И хотя, наверно, нет такого места, включая учреждения, музеи, церкви, где бы люди не обнимались, - но никто еще не запирал меня голую в душный шкаф среди делового дня. - Допустим, - сказал Стар, - что вы пришли в аптеку... - За лекарством? - уточнил Боксли. - Да, - кивнул Стар. - Вам готовят лекарство - у вас кто-то близкий находится при смерти. Вы глядите в окно, и все, что там сейчас вас отвлекает, что притягивает ваше внимание, - все это будет, пожалуй, материалом для кино. - Скажем, происходящее за окном убийство. - Ну, зачем вы опять? - улыбнулся Стар, - Скажем, паук на стекле ткет паутину. - Так, так - теперь ясно. - Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вам ясно это применительно к вашему искусству, но не к нашему. Иначе б вы не всучивали нам убийства, оставляя паука себе. - Пожалуй, мне лучше откланяться, - сказал Боксли. - Я не гожусь для кино. Торчу здесь уже три недели попусту. Ничего из предложенного мной не идет в текст. - А я хочу, чтобы вы остались. Но что-то внутри у вас не приемлет кино, всей манеры кинорассказа... - Да ведь досада чертова, - горячо сказал Боксли. - Здесь вечно скованы руки... Он закусил губу, понимая, что Стар - кормчий - не на досуге с ним беседует, а ведя корабль трудным, ломаным курсом в открытом море, под непрестанным ветром, гудящим в снастях. И еще возникало у Боксли сравнение: огромный карьер, где даже свежедобытые глыбы мрамора оказываются частями древних узорных фронтонов, несут на себе полустертые надписи.. - Все время хочется остановиться, переделать заново, - сказал Боксли. - Беда, что у вас здесь конвейер. - От ограничений не уйти, - сказал Стар. - У нас не бывает без этих сволочных условий и ограничений. Мы сейчас делаем фильм о жизни Рубенса. Предположим, вам велят писать портреты богатых кретинов вроде Пата Брейди, Маркуса, меня или Гэри Купера - а вас тянет писать Христа! Вот вам и опять ограничение. Мы скованы, главное, тем, что можем лишь брать у публики ее любимый фольклор и, оформив, возвращать ей на потребу. А остальное все приправа. Так не дадите ли вы нам приправы, мистер Боксли? И пусть Боксли будет сердито ругать Стара, сидя вечером сегодня с Уайли Уайтом в ресторане "Трокадеро", но он читал лорда Чарнвуда и понимал, что, подобно Линкольну, Стар - вождь, ведущий долгую войну на много фронтов. За десять лет Стар, почти в одиночку, резко продвинул кинодело вперед, и теперь фильмы "первой категории" содержанием были шире и богаче того, что ставилось в театрах. Художником Стару приходилось быть, как Линкольну генералом, - не по профессии, а по необходимости. - Пойдемте-ка со мной к Ла Борвицу, - сказал Стар. - Им сейчас очень нужна приправа. В кабинете Ла Борвица было накурено, напряжено и безысходно. Два сценариста, секретарь-стенографистка и притихший Ла Борвиц так и сидели, как их оставил Стар три часа назад. Стар прошелся взглядом по лицам и не увидел ничего отрадного. Как бы склоняя голову перед неодолимостью задачи, Ла Борвиц произнес: - У нас тут слишком уж много персонажей, Монро. Стар фыркнул несердито. - В этом-то и суть фильма. Он нашарил в кармане мелочь, взглянул на люстру, висящую на цепочках, и подбросил вверх полдоллара; монета, звякнув, упала в чашу люстры. Из горсти монеток Стар выбрал затем четвертак. Ла Борвиц уныло наблюдал; он знал привычку Стара подбрасывать монеты и знал, что сроки истекают. Воспользовавшись тем, что в эту минуту никто на него не смотрел, Ла Борвиц вдруг вскинул руки, укромно покоившиеся под столом, - высоко взметнул ладони в воздух, так высоко, что, казалось, они оторвались от запястий, и снова поймал, опустил, спрятал. После чего Ла Борвиц приободрился. К нему вернулось самообладание. Один из сценаристов тоже вынул из кармана мелочь; затем согласовали правила игры. "Монета должна упасть в люстру, не задев цепочек. А то, что упало задев, идет в добычу бросившему чисто". Игра продолжалась минут тридцать, участвовали все, кроме Боксли - он сел в сторонке и углубился в сценарий - и кроме секретарши, которая вела счет выигрышам. Она прикинула кстати суммарную стоимость времени, потраченного четырьмя участниками на игру, - получилась цифра в тысячу шестьсот долларов. В конечном итоге в победители вышел Ла Борвиц: выиграл пять долларов пятьдесят центов. Швейцар принес стремянку и выгреб монеты из люстры. Вдруг Боксли громко заговорил: - При таком сценарии фильм шлепнется. - Что-что? - Это не кинематограф. Они пораженно глядели на него. Стар спрятал улыбку. - Явился к нам знаток кинематографа! - воскликнул Ла Борвиц. - Красивых речей много, но нет остроты ситуаций, - храбро продолжал Боксли. - Вы ведь не роман все-таки пишете. И чересчур длинно. Мне трудно выразиться точней, но чувствую - не совсем то. И оставляет равнодушным. Он возвращал им теперь все усвоенное за три недели. Стар искоса, сторонним наблюдателем, следил за ними. - Число персонажей надо не уменьшить, - говорил Боксли, - а увеличить. В этом, по-моему, главное. - Суть в этом, - подтвердили сценаристы. - Да, суть в этом, - сказал Ла Борвиц. - Пусть каждый персонаж поставит себя на место другого, - продолжал Боксли, воодушевленный общим вниманием. - Полицейский хочет арестовать вора и вдруг видит, что у них с вором совершенно одинаковые лица. Надо повернуть именно этой гранью. Чтобы фильм чуть ли не озаглавить можно было: "Поставь себя на мое место". И неожиданно все снова взялись за дело, поочередно подхватывая эту новую тему, как оркестранты в горячем джазе, и резво ее разрабатывая. Возможно, уже завтра этот вариант будет отброшен, но на сегодня жизнь вернулась. И столько же благодаря подбрасыванию монет, сколько подсказке Боксли. Стар возродил нужную для дела атмосферу; начисто отказавшись от роли понукателя-погонщика, он затеял вместо этого забаву, - действуя и чувствуя себя, и даже внешне выглядя минутами как мальчуган-заводила. На прощанье Стар хлопнул Боксли по плечу - это был намеренный жест поощрения и дружбы. Уходя к себе. Стар не хотел, чтобы прочие сообща набросились на Боксли и в какие-нибудь полчаса сломили его дух. В кабинете Стара дожидался доктор Бэр. Врача сопровождал мулат с большим чемоданом - переносным кардиографом. Стар окрестил этот прибор "разоблачителем лжи". Стар разделся до пояса, и еженедельное обследование началось. - Как самочувствие все эти дни? - Да как обычно, - ответил Стар. - Работы по горло? А высыпаешься? - Нет, сплю часов пять. Если лягу рано, просто лежу без сна. - Принимай снотворное. - От желтых таблеток в голове муть. - Принимай в таком случае две красные. - От красных кошмарные сны. - Тогда принимай по одной обоих видов - желтую, затем красную. - Ладно, попробую. Ну, а ты как? - Я-то себя не изнуряю, Монро. Я берегу себя. - Нечего сказать, бережешь. Всю ночь, бывает, проводишь на ногах, - Зато потом весь день сплю. Десятиминутная пауза, затем Бэр сказал: - Как будто неплохо. Давление повысилось на пять делений - Это хорошо, - сказал Стар. - Ведь хорошо же? - Да, хорошо. Кардиограммы проявлю вечером. Когда же мы поедем вместе отдыхать? - Надо будет как-нибудь, - сказал Стар беспечно. - Вот разгружусь чуточку - месяца через полтора. Бэр взглянул на него с неподдельной симпатией, которой проникся за все эти годы. - В тридцать третьем ты дал себе трехнедельную передышку, - напомнил он. - Короткий перерыв, и то стало лучше. - Я снова сделаю перерыв. "Нет, не сделает", - подумал Бэр. Когда еще жива была Минна, Бэру удалось с ее помощью добиться нескольких коротких передышек, - и в последнее время Бэр потихоньку выяснял, кто из друзей ближе Стару, кто смог бы увезти его на отдых и удержать от возвращения. Но почти наверняка все это будет бесполезно. Он уже скоро умрет. Определенно, больше полугода не протянет. Что же толку проявлять кардиограммы"" Таких, как Стар, не уговоришь бросить работу, лечь и заняться созерцанием небес. Он не задумываясь предпочтет смерть. Хоть он и не признается, но в нем четко заметна тяга к полному изнеможению, до которого он уже и прежде доводил себя. Усталость для него не только яд, но и успокоительное лекарство; работая хмельной от устали, он явно испытывает тонкое, почти физическое наслаждение. Бэр в своей практике уже встречался с подобным извращением жизненной силы - и почти перестал вмешиваться. Ему удалось излечить одного-двух, но то была бесплодная победа: пустая оболочка спасена, дух мертв. - Ты держишься молодцом, - сказал он Стару. Взгляды их встретились. Знает ли Стар? Вероятно. Однако не знает, когда - не знает, как уже мал срок. - Держусь - вот и славно. Большего не требую, - сказал Стар. Мулат кончил укладывать кардиограф. - Через неделю в это же время? - Ладно, Билл, - сказал Стар. - Всего хорошего. Когда дверь за ними закрылась. Стар включил диктограф. Тотчас же раздался голос секретарши: - Вам знакома мисс Кэтлин Мур? - А что? - встрепенулся он. - Мисс Кэтлин Мур у телефона. Она сказала, что вы просили ее позвонить. - Черт возьми! - воскликнул он, охваченный и гневом и восторгом. (Пять дней молчала - ну разве так можно!) - Она у телефона? - Да. - Хорошо, соединяйте. И через секунду он услышал ее голос совсем рядом. - Вышли замуж? - проворчал он хмуро. - Нет, еще нет. В памяти очертился ее облик; Стар сел за стол, и Кэтлин словно тоже наклонилась к столу - глаза вровень с глазами Стара. - Что значат эти загадки? - заставил он себя снова проворчать. Заставил с трудом. - Нашли все же письмо? - спросила она. - Да. В тот же вечер. - Вот об этом нам и нужно поговорить. - Все и так ясно, - сказал он сурово. Он наконец нашел нужный тон тон глубокой обиды. - Я хотела послать вам другое письмо, но не написал ось как-то. - И это ясно. Пауза. - Ах, нельзя ли веселей! - сказала она неожиданно. - Я не узнаю вас. Ведь вы - Стар? Тот самый, милый-милый мистер Стар? - Я не могу скрыть обиды, - сказал он почти высокопарно. - Что пользы в дальнейших словах? У меня, по крайней мере, оставалось приятное воспоминание. - Просто не верится, что это вы, - сказала она. - Не хватает лишь, чтобы вы пожелали мне счастья. - Она вдруг рассмеялась. - Вы, наверно, заготовили свои слова заранее? Я ведь знаю, как это ужасно - говорить заготовленными фразами... - Я мысленно уже простился с вами навсегда, - произнес он с достоинством; но она только опять рассмеялась этим женским смехом, похожим на детский - на односложный ликующий возглас младенца. - Знаете, - сказала она задорно, - в Лондоне было как-то нашествие гусениц, и мне в рот упало с ветки теплое, мохнатое... А теперь слушаю вас, и у меня такое же ощущение. - Прошу извинить, если так. - Ах, да очнитесь же, - взмолилась Кэтлин. - Я хочу с вами увидеться. По телефону не объяснишь. Мне ведь тоже было мало радости прощаться. - Я очень занят. Вечером у нас просмотр в Глендейле. - Это надо понимать как приглашение? - Я еду туда с Джорджем Боксли, известным английским писателем. - И тут же отбросил напыщенность: - Вы хотели бы пойти? - А мы сможем там поговорить? Лучше вы заезжайте оттуда ко мне, подумав, предложила она. - Прокатимся по Лос-Анджелесу. Мисс Дулан подавала уже сигналы по диктографу - звонил режиссер со съемок (только в этом случае разрешалось вторгаться в разговор). Стар нажал кнопку, раздраженно сказал в массивный аппарат: "Подождите". - Часов в одиннадцать? - заговорщически предложила Кэтлин. Это ее "прокатимся" звучало так немудро, что он тут же бы отказался, если бы нашлись слова отказа, но мохнатой гусеницей быть не хотелось. И неожиданно обида, поза - все отступило, оставив только чувство, что как бы ни было, а день приобрел завершенность. Теперь был и вечер - были начало, середина и конец. Он постучал в дверь, Кэтлин отозвалась из комнаты, и он стал ждать ее, сойдя со ступенек. У ног его начинался скат холма. Снизу шел стрекот газонокосилки - какой-то полуночник стриг у себя на участке траву. Было так лунно, что Стар ясно видел его в сотне футов ниже по склону; вот он оперся, отдыхая, на рукоятку косилки, прежде чем снова катить ее в глубину сада. Повсюду ощущался летний непокой - было начало августа, пора шальной любви и шалых преступлений. Вершина лета пройдена, дальше ждать нечего, и люди кидались пожить настоящим, - а если нет этого настоящего, то выдумать его. Наконец Кэтлин вышла. Она была совсем другая и веселая. На ней были жакет и юбка; идя со Старом к машине, она все поддергивала эту юбку с бесшабашным, жизнерадостным, озорным видом, как бы говорящим: "Туже пояс, детка. Включаем музыку". Стар приехал с шофером, и в уютной замкнутости лимузина, несущего их по темным и новым изгибам дороги, как рукой сняло все отчуждение. Не так-то много в жизни Стара было минут приятней, чем эта прогулка. Если он и знал, что умрет, то уж, во всяком случае, знал, что не сейчас, не этой ночью. Она поведала ему свою историю. Сидя рядом, свежая и светлая, она рассказывала возбужденно, перенося его в дальние края, знакомя с людьми, которых знала. Сначала картина была зыбковата. Был "тот первый", кого Кэтлин любила и с кем жила. И был "Американец", спасший ее затем из житейской трясины. - Кто он, этот американец? Ах, имеют ли значение имена? Он не такая важная персона, как Стар, и не богат. Жил раньше в Лондоне, а теперь они будут жить здесь. Она будет ему хорошей женой - будет жить по-человечески. Он сейчас разводится (он и до Кэтлин хотел развестись), и отсюда задержка. - Ну, а как у вас с "тем первым" было? - спросил Стар. Ох, встреча с ним была прямо счастьем. С шестнадцати и до двадцати одного года она думала лишь о том, как бы поесть досыта. В тот памятный день, когда мачехе удалось представить ее ко двору, у них с утра оставался один шиллинг, и они купили на него поесть, чтобы не кружилась голова от слабости, и разделили еду поровну, но мачеха смотрела ей в тарелку. Спустя несколько месяцев мачеха умерла, и Кэтлин пошла бы на улицу продаваться за тот же шиллинг, да слишком ослабела. Лондон может быть жесток, бесчувственно жесток. - А помощи ниоткуда не было? Были друзья в Ирландии, присылали иногда сливочное масло. Была даровая похлебка для бедных. Был родственник, дядя, она пришла к нему, а он, накормив, полез к ней, но она не далась, пригрозила сказать жене и взяла с него пятьдесят фунтов за молчание. - Поступить на работу нельзя было? - Я работала. Продавала автомобили. Даже продала один. - А устроиться на постоянную? - Это трудней - и тягостней. Такое было чувство, что вырываешь кусок хлеба у других. Я пошла наниматься горничной в отель, и женщина, моя конкурентка, меня ударила. . - Но вы ведь были представлены ко двору? - Это стараниями мачехи - просто случай улыбнулся. Я была нуль, никто. Отца убили черно-пегие в двадцать втором, когда я была маленькой. Он написал книгу "Последнее благословение". Не читали? - Я не читаю книг. - Вот бы купили для экранизации. Книжка хорошая. Мне до сих пор платят авторские - шиллингов десять в год. И тут она встретила "того первого" и стала путешествовать с ним по свету. Не только во всех тех местах жила, где происходит действие фильмов Стара, но и в таких городах, о которых он и не слыхал. Затем "тот первый" опустился, начал пить, с горничными спать, а ее пытался сплавить своим друзьям. Они все убеждали Кэтлин не покидать его. Говорили, что она спасла его и обязана быть с ним и дальше, всю жизнь, до конца; это долг ее. Их доводы давили на нее необоримой тяжестью. Но она встретила Американца и в конце концов сбежала. - Надо было это сделать раньше. - Да не так все просто было. - Она помолчала и, точно решившись, прибавила: - Я ведь от короля сбежала. Эти слова ошарашили Стара - Кэтлин, выходит, перещеголяла его самого. В голове пронесся рой мыслей, и смутно припомнилось, что царственная кровь - всегда наследственно больная. - Я не об английском короле говорю, - продолжала Кэтлин. - Мой король был безработный, как он сам о себе выражался. В Лондоне такая уйма королей, - засмеялась она, но прибавила почти с вызовом: - Он был обаятельный, пока не запил и не распустился. - А чей он был король? Она сказала, и в памяти Стара всплыло лицо из давней кинохроники. - Он был очень образованный. Мог бы преподавать всякие науки. Но как король он не блистал. В вас куда больше королевского, чем в нем. Чем во всей той монаршей компании. Теперь рассмеялся уже Стар. - Вы понимаете, что я хочу сказать. От них отдавало нафталином. И почти все они так уж рьяно старались не отстать от жизни. Им это усиленно советовалось. Один, например, был синдикалистом. А другой не расставался с газетными вырезками о теннисном турнире, в котором он дошел до полуфинала. Он мне двадцать раз показывал эти вырезки. Проехали через Гриффит-парк и - дальше, мимо темных студий Бербанка, мимо аэропортов; затем направились на Пасадену, минуя неоновые вывески придорожных кабаре. Он желал ее - скорее мозгом, чем телом, - но час был поздний, и просто ехать рядом было огромной радостью. Он держал ее руку в своей, и Кэтлин на минуту прильнула к нему со словами: "Ты такой милый. Мне так чудесно с тобой". Но она думала о своем - вечер этот не принадлежал ему так безраздельно, как прошлое воскресенье. Она занята была собой, возбуждена рассказом о своих приключениях; Стару невольно подумалось, что, наверно, этот рассказ она сперва приберегла для Американца. - И давно ты познакомилась с Американцем? - За несколько месяцев до побега. Мы встречались. Мы понимали друг друга. Он все говорил: "Теперь уж верняк и подпруга затянута". - Зачем же мне позвонила? - Хотела еще раз увидеться, - ответила она, помедлив. - И к тому же он должен был приехать сегодня, но вчера вечером прислал телеграмму, что задержится еще на неделю. Я хотела поговорить с другом - ведь ты же мне друг. Теперь он желал ее сильно, но некий рассудочный кусочек в нем оставался холоден и размышлял: "Она прежде хочет убедиться, что ты любишь ее, женишься на ней. А уж тогда она решит, порвать ли с Американцем. Но прежде непременно хочет удостовериться". - Ты любишь Американца? - спросил он. - О да. У нас это накрепко. Без него я бы тогда погибла, с ума бы сошла. Он с другого конца света ко мне сейчас едет. Я позвала его сама. - Но ты любишь его? - О да. Люблю. Это "о да" сказало Стару, что нет, не любит, - что ждет убеждающих слов, - что не поздно еще убедить. Он обнял ее, поцеловал медленно в губы, прижал к себе надолго. По телу разлилось тепло. - Не сегодня, - прошептала она. - Хорошо. Проехали по мосту самоубийц, высоко обтянутому по бокам новой проволокой. - Я знаю, что такое отчаяние, - сказала она. - Но как все же неумно. Англичане - те себя не убивают, когда не могут достичь, чего хотят. Развернулись в подъездной аллее у гостиницы и покатили назад. Луна зашла, сумрак сгустился. Волна желания схлынула, и оба молчали. После разговора о королях, по прихотливой ассоциации, в памяти Стара мелькнули кадры детства: Главная улица в городе Эри - унизанный огнями Белый Путь; омары в окне ресторана, зеленые водоросли, ярко подсвеченный грот с ракушками. А дальше, за красной портьерой, жутко-влекущая грустная тайна людей и скрипок. Ему тогда было пятнадцать, вскоре затем он уехал в Нью-Йорк. Кэтлин напомнила ему эту витрину с озерной рыбой и омарами во льду. Кэтлин - витринная Чудо-Кукла. Минна - куклой не была никогда. Они взглянули друг на друга, и глаза ее спросили: "Выходить мне за Американца?" Он не ответил. Помедлив, он предложил: - Съездим куда-нибудь на уикенд. Она подумала. - То есть завтра? Он учтиво подтвердил. - Ну, вот завтра я и скажу, поеду ли. - Скажи сейчас. А то, чего доброго... - Обнаружится письмо в машине? - закончила она со смехом. - Нет, письма не будет. Тебе известно теперь почти все. - Почти... - Да - почти. Осталась мелочь всякая. Надо будет узнать, что за "мелочь". Она завтра расскажет. Вряд ли она (хотелось ему думать) успела переменить многих; ведь влюбленность надолго приковала ее к королю. Три года в высшей степени странного положения: одной ногой во дворце, другой на задворках. "Нужно было много смеяться. Я научилась много смеяться". - Он мог бы и жениться на тебе - женился же Эдуард Восьмой на миссис Симпсон, - упрекнул короля Стар. - Но он был женат. И он не был романтиком. - Она замолчала, как бы спохватясь. - А я романтик? - Да, - сказала она с неохотой, точно приоткрывая карты. - В тебе есть и романтик. В тебе три или четыре разных человека, но каждый из них нараспашку. Как все американцы. - Ты не чересчур уж слепо доверяйся американцам, - сказал он с улыбкой. - Пусть они и нараспашку, но зато способны очень быстро меняться. - Разве? - встревожилась она. - Очень быстро и резко - и безвозвратно. - Ты меня пугаешь. Американцы мне всегда казались незыблемо надежными. У нее вдруг сделался такой сиротливый вид, что он взял ее за руку. - Куда же мы завтра поедем? В горы, пожалуй, - сказал он. - У меня завтра куча дел, но я их все отставлю. В четыре сможем выехать в под вечер будем на месте. - Я не знаю. Я растерялась как-то. Приехала девушка в Калифорнию начать новую жизнь, а получается не совсем то. Он мог бы сказать ей сейчас: "Нет, это именно новая жизнь", - ведь он знал, что так оно и есть, знал, что не может расстаться с ней теперь; но что-то еще в нем твердило: "Решай как зрелый человек, а не романтик. Повремени до завтра". А она все смотрела на Стара, скользила взглядом по его лицу - со лба на подбородок, и снова вверх, и снова вниз, - странно, небыстро, знакомо поводя головой. ... Это твой шанс. Не упусти его. Стар. Это - твоя Женщина. Она спасет тебя, растормошит, вернет к жизни. Она потребует забот, и у тебя найдутся, возродятся силы. Но не медли, скажи ей, не упускай ее из рук. Ни она, ни ты не знаете, - но далекий, на том краю ночи. Американец изменил свои планы. И в эту минуту поезд мчит его через Альбукерке без опозданья и задержки. Машинист ведет состав точно по графику. Утром Американец будет здесь. ... Шофер повел машину наверх, к домику Кэтлин. Холм и в темноте излучал тепло - все, чего коснулась Кэтлин, становилось для Стара волшебным: этот лимузин, дом на взморье, расстояния, уже покрытые вдвоем с ней по дорогам широко раскинувшегося Лос-Анджелеса. Холм, на котором они поднимались сейчас, излучал светлый и ровный звук - обдавал душу восторгом. Прощаясь, Стар опять почувствовал, что немыслимо расстаться с ней, пусть даже только на несколько часов. Он был всего на десять лет старше ее, но обуявшая его любовь была сродни любви пожилого к юной. Точно часы стучали и достукивали сроки в унисон с сердцем - глубинная, отчаянная потребность толкала Стара, вопреки всей логике его жизни, пройти с крыльца в дом и сказать: "Я к тебе навсегда". А Кэтлин ждала, колеблясь сама, - розово-серебряный иней готов был растаять, дохни лишь весна. Как европейке, Кэтлин было свойственно почтение к сильным мира сего, но было в ней и ярое чувство собственного достоинства, приказывавшее: "Ни шагу дальше первая". Она не питала иллюзий насчет высших соображений, движущих королями. - Завтра едем в горы, - сказал Стар. (Его решение может отразиться на тысячах людей; нужно разумно взвесить...) Так внезапно притупилось чутье Стара, которым он руководствовался двадцать лет. Все субботнее утро он был очень занят. Когда в два часа дня он, поев, вернулся в кабинет, его ждал ворох телеграмм: съемочное судно затерялось в Арктике; попала в скандал кинозвезда; писатель предъявил иск на миллион долларов; евреи в Германии гибнут замученные. Последней метнулась в глаза телеграмма: "Сегодня утром вышла замуж. Прощайте"; и сбоку наклейка: "Пользуйтесь услугами Уэстерн Юнион Телеграм".