Выбрать главу

Этот рассказ Еськов крепко запомнил, свитер щупал сам (отметив про себя, что шерсть там присутствовала разная, и овечья в том числе) и действительно сгорал от зависти.

Мамонты — это было его дело, дело особого рода.

Он пришёл сюда, на берег Ледовитого океана, как Ахав за своим Белым Китом.

Эту книгу украли у Еськова в школе, когда он не дочитал ещё последних страниц. Книга исчезла навсегда, но он ощущал, как и тогда, особый запах безумия погони за главной целью.

Он помнил, как сюжет в книге ускорялся, как страница за страницей действие становилось необратимым, коготок увяз — всей птичке пропасть, и команда сумасшедшего китобоя была не в силах скинуть липкий морок.

Еськов отдавал себе отчёт, что и он сам подвержен этому безумию, но считал, что может пока контролировать его.

Безумие привело его сюда, и он физически ощущал присутствие призраков с бивнями.

Бивни, кстати, валялись повсюду.

Бивнями тут никого нельзя было удивить.

Ещё в Москве он видел старинные рисунки, всегда восхищавшие его точностью гравировки, изображавшие древние палатки на мамонтовых бивнях вместо каркаса. Шесть бивней образовывали дом аборигена, а переменив место лагеря, кочевой народ оставлял каркас на старом месте, потому что на новом можно было выкопать из-под мха точно такие же кости. И верёвки из мамонтовых волос были ему не в новость — их находили тоже, хотя о других свитерах, кроме копковского, он не слышал.

Именно на островах они должны оставаться дольше всего — островах, отрезанных от материка водой, которую человеку было трудно преодолеть.

Об оценке временного лага он даже и не думал.

На севере Сибири сроки мамонтов могли быть уменьшены охотниками, и это занимало Еськова чрезвычайно. Первобытные охотники не могли конкурировать с тем, что в конце плейстоцена и начале галоцена климат стал тёплым и влажным. Тундростепь отступила к северу, и это было началом конца.

Но как, как это происходило именно здесь, было пока непонятно.

Еськов оказался как мамонты в своей климатической нише: Дальстрою мамонты были особо не нужны, Академия наук занималась ими в Якутии, и у Еськова, как он считал, было несколько лет форы.

Здесь мамонты должны были быть поменьше — в силу скудности рациона, но…

Иногда Еськов забирался на гору и задумчиво глядел на север, туда, где невидимые, плыли в холодном море редкие острова.

Гора эта стояла напротив Синюхаевской сопки и имела имя Майорской. А название это было дано по странной легенде, будто лежит внутри этой сопки голова русского майора. А как задует по побережью страшный ветер южак, то начинает эта голова говорить с северным народом о разных тайнах, отмеряя своим врагам сроки бытия.

Но история это давняя.

Майор Прилуцкий вышел из своего острога и отправился с отрядом на север, вдоль береговой линии.

Двигался он медленно, по десяти вёрст в день, и сейчас ехал на нартах. Были нарты в четыре оленя, а войско его ехало в обычных санях.

Однако знал майор, что скоро придётся идти пешком, вьюча всё, что можно унести, на оленей. Но хоть наложишь на оленя два пуда, но долго он их не утащит.

Он был майором с лета года 1742-го, и не так давно вернулся в свой острог. Коряки не сопротивлялись пришельцам с севера, и Прилуцкий пошёл наказывать тех, кто не успел спрятаться.

Приказы были сенатские, бессмысленные и неисполнимые. Провианта не хватало, и Прилуцкий писал скорбные рапорты: «Пришли в пропитании в великую нужду и голод, отчего уже и видеть жалосно».

А было майору лет около пятидесяти, и происхождения был он из города Тобольска, и махал саблей в Сибирском драгунском полку.

А у берега океана он дрался давно. Год сменялся за годом, а волны всё так же катились к подножию сопок.

Ещё будучи капитаном, в 1731 году он воевал северный народ, и воевал успешно. Тогда он вышел из своего острога с двумя сотнями казаков, а всего у него было пятьсот человек войска. По тундре брели олени и волочили на нартах лёгкие пушки. Понемногу олени превращались в еду, а пушки переходили к следующим. Те, кто присягнул короне империи и вышел в путь, были освобождены от податей на год, и это был дальновидный ход.

Но в этом краю текло своё, сжиженное холодом время и всё было по-другому — Прилуцкий будто вернулся во времена Смуты и, как во времена Смуты, стал носить стальной шлем с прорезями для глаз.