– Откуда ты все это знаешь?
– Знаю, потому что прикоснулась к ней, а ты знаешь, что я не лгу.
– Что она говорила, когда проснулась?
– Муддер тод? Мать умерла.
– А Фадер? Отец?
Карил кивнула.
– Дай мне руку.
– И ты узнаешь все мои тайны?
– Тебя это страшит?
– Нет, – ответил он, протягивая руку. – Но ты будешь думать обо мне хуже.
Она взяла его руку, несколько секунд просидела молча, потом отпустила ее.
– Приятных снов, Галеад, – сказала она, вставая.
– И тебе, госпожа.
– Теперь я усну спокойнее, – ответила она с улыбкой.
Он смотрел, как она направилась в глубину залы и скрылась в темной двери соседней комнаты. Лекки всхлипнула во сне. Галеад расстелил свое одеяло рядом с ней и лег. Она открыла глаза и прильнула к нему.
– Я здесь, Лекки.
– Фадер?
– Фадер, – подтвердил он.
Горойен была одна в своем покое без единого зеркала и вспоминала былые дни любви и величия. Кулейн.
Больше, чем любовник, больше, чем друг. Ей вспомнилось, как отец запретил ей видеться с этим воином и как она затрепетала, когда он крикнул ей, что приказал своим дружинникам найти его и убить. Тридцать лучших следопытов ее отца осенью отправились в горы. Вернулись восемнадцать. Они рассказали, что загнали его в ущелье, очень глубокое, а тут снег завалил перевалы…
Ни один человек не способен долго оставаться в живых в этой ледяной западне.
Поверив в смерть возлюбленного, Горойен перестала есть. Отец угрожал ей, высек ее, но не сумел сломить.
Медленно она теряла силы, и смерть почти настигла ее в ночь зимнего солнцеворота.
В полубреду, не в силах подняться с ложа, она не видела того, что произошло.
Во время пира в честь Поворота Зимы большая дверь распахнулась, и, пройдя через залу, Кулейн лак Фераг остановился перед таном.
– Я пришел за твоей дочерью, – сказал он, и сосульки в его темной бороде заискрились.
Несколько дружинников вскочили, обнажая мечи, но тан сделал им знак сесть.
– Почему ты думаешь, что сумеешь уйти отсюда живым? – спросил тан.
Кулейн обвел взглядом длинные столы, за которыми пировали дружинники, и засмеялся. Его презрение больно уязвило их всех.
– Почему ты думаешь, что не сумею? – возразил он.
Гневный рев раздался в ответ на дерзкий вызов, но вновь тан усмирил дружинников, подняв ладонь.
– Следуй за мной, – сказал он и повел воина туда, где лежала Горойен. Кулейн опустился на колени рядом с ложем, взял ее за руку, и она услышала его голос:
– Не оставляй меня, Горойен. Я здесь. Я всегда буду с тобой.
И она выздоровела, и они поженились. Но происходило это в дни перед гибелью Атлантиды, до того как Сипстрасси сделали их богами. И в последовавших веках у них обоих было много других возлюбленных, хотя в конце концов они всегда возвращались в священный приют взаимных объятий.
Что изменило их, спрашивала она себя. Власть? Бессмертие? Она родила Кулейну сына, хотя тогда он об этом не узнал, и Гильгамеш унаследовал искусство отца во владении оружием… почти в полную меру. К несчастью, он унаследовал надменность матери и полное отсутствие нравственных запретов.
Мысли Горойен обратились к последним годам. В довершение всех мерзостей она вернула Гильгамеша к жизни и взяла его в любовники. Чем обрекла себя гибели: Гильгамеш страдал редчайшим заболеванием крови, которое даже Сипстрасси излечить не могли. И больше одни лишь Сипстрасси не могли поддерживать ее бессмертия. Кровь и смерть удерживали ее в мире плоти.
И в те дни, как она и сказала Кормаку, в ней родилась ненависть к Кулейну, и она убила его вторую жену и дочь.
Но в самом конце, когда Кулейн лежал, умирая, после поединка с Гильгамешем, она отдала свою жизнь, чтобы спасти его, – обрекла себя этому вечному аду.
Теперь перед ней стоял очень простой выбор. Помочь Кормаку или уничтожить его? Все, что составляло разум былой Царицы-Ведьмы, требовало убрать мальчишку, семя Утера, который сам был семенем Кулейна через Алайду, его дочь. Семя ее погибели! Но ее сердце тянулось к юноше, который вошел в Пустоту ради любимой. Кулейн сделал бы то же.
Ради Горойен…
Что сказал мальчик? Возможность обрести плоть?
И он думал, что это ее соблазнит? Откуда ему было знать, что такой дар привлечет ее меньше всего!
Вошел Гильгамеш и снял шлем. Лицо у него было в чешуе и выглядело почти змеиной мордой. От красоты, которая отличала его при жизни, не осталось и следа.
– Отдай мне мальчишку, – сказал он. – Я жажду его жизни.
– Нет. Ты не получишь его, Гильгамеш. Мы вместе отправимся к Башне и возьмем ее штурмом. Ты будешь сражаться рядом с Кормаком, и, какая бы опасность тебе ни угрожала, ты будешь оберегать его жизнь.
– Нет!
– Если ты любишь меня, если когда-нибудь любил, ты выполнишь эту мою волю.
– Почему, матушка?
Она пожала плечами и отвернулась.
– На это нет ответа.
– А когда мы возьмем Башню? Конечно, если сумеем ее взять.
– Тогда мы освободим Утера.
– И что получим взамен?
– Взамен мы не получим ничего. Вот наша награда, Гильгамеш: Ничто. И не знаю, что другое я предпочла бы ей.
– Ты говоришь бессмыслицу.
– Ты когда-нибудь любил меня?
Он взял шлем, склоняя голову.
– Ничего, кроме тебя, я не любил, – ответил он просто. – Ни жизнь, ни битвы.
– И ты сделаешь это ради меня?
– Ты знаешь, я сделаю все, что бы ты ни попросила.
– Некогда я была царицей среди богов, – сказала она. – Я была красива, и мужчины считали меня мудрой. Я была рядом с Кулейном в Вавилоне. Мы низвергли Молека и верили, что одержали победу над великим злом, и люди клялись, что будут воспевать меня до скончания времен. Не знаю, все ли еще они меня воспевают.
Гильгамеш надел шлем и, пятясь, покинул покой.
Горойен не заметила, как он ушел. Она вспоминала тот чудесный весенний день, когда она и Кулейн связали себя узами брака под Великим Дубом. Мир тогда был юным, а будущее – предельным.
15
В течение пяти дней два легиона Герминия Катона, неся и неся потери, выдерживали свирепые атаки готов, отступали под покровом темноты и занимали новую позицию, преграждая все сокращающуюся дорогу на Эборакум. Легионеры с ног валились от усталости, и на пятую ночь Катон созвал их начальников.
– Теперь, – сказал он им, – наступил час доблести. Теперь мы нападем.
– Чистейшее безумие! – не веря своим ушам, заявил Деций. – Это час отступления. У нас осталось меньше шести тысяч человек, и некоторые не в силах даже щит поднять.
– А куда мы отступим? В Эборакум? Его невозможно оборонять. Дальше на север в Виновию? Там мы столкнемся со вторым войском готов. Нет. Сегодня же ночью мы нанесем удар!
– Я в этом участвовать не собираюсь! – заявил Деций.
– Так убирайся в Эборакум! – рявкнул Катон. – Я и за десять вилл не оставлю тебя здесь даже на минуту!
Деций вскочил и ушел, а Катон посмотрел на оставшихся восьмерых.
– Кто-нибудь еще?
Никто не шевельнулся.
– Отлично. Так вот: пять дней мы применяли только стратегию обороны и отступления. Готы встали лагерем между двух речек, и мы ударим по ним с двух сторон.
Агриппа, ты поведешь правую колонну. Пробивайся к шатру со знаменем Вотана. Его военачальники будут в середине. Я обрушусь на них слева, поражая их мечами и огнем.
Агриппа, темноглазый молодой воин, с десятилетним военным опытом за плечами, кивнул в ответ.
– Деций кое в чем был прав, – сказал он. – По-прежнему шесть тысяч против вдвое превосходящих сил противника. Если мы нападем, то уже не сможем отступить. Победим или умрем, мой полководец.
– Если рассуждать здраво, о победе нам не следует и мечтать. Но божественный Юлий однажды уничтожил войско, в сто раз превосходившее численностью его собственное.