— За четыре дня? — переспросил Перуджио. — Золотой краской по лепнине? Думаю, смогу. Вы главное успевайте переходить из зала в зал, а я уж вас догоню.
— Я же говорил, метр — он лучший. И так! Пройдем дальше? Винченцо, не отставай.
Винченцо старался не отставать. Но как можно пробегать мимо этих шедевров и не остановиться, чтобы получше рассмотреть их. И он почти бежал за Мирко и метром Омолем, но снова останавливался и любовался то картиной, то скульптурой, а память все так же читала ему лекцию по истории Лувра.
Перуджио с благоговением рассматривал работы итальянских мастеров кисти, то перебегая из зала в зал за бригадиром, то еле плетясь на ватных ногах. Тициан, Боттичелли, Веронезе, да Винчи, Микеланджело. Он замирал перед каждой картиной, и ему казалось, что его сердце вот–вот выпрыгнет из груди.
В прохладных, хорошо проветренных помещениях ему почему–то не хватало воздуха. Он расстегнул ворот у рубашки и снял с головы, уже успевшую состариться, шляпу, которую когда–то ему подарил Риккардо.
Винченцо уже не слушал, о чем говорят между собой директор музея и Субботич. Его разум был занят тем, что выкладывала ему память.
— Перуджио! Винченцо! — Субботич тряс его за плечо и почти орал ему на ухо. — Да что с тобой сегодня? Или и твой племянник решил жениться на француженке? Ты что, плохо себя чувствуешь?
— Н-нет… — промямлил Винченцо. — Наверное, я не выспался. Извини Мирко.
— Не переживай, — улыбнулся бригадир. — Сегодня я отпущу тебя пораньше. Все равно сегодня только день заезда. А сейчас я спрашиваю, ты сможешь отремонтировать вот этот рельеф? Фактура явно гипсовая. Если сможешь, то, как быстро?
— А почему ты спрашиваешь у меня такие простые вещи? Ты и сам знаешь, как все это сделать.
— Не скажи, — покачал головой серб. — На сегодняшний день ты в бригаде уже не простой маляр, а художник–декоратор. Этого уровня даже у меня нет. У тебя золотые руки и точнейший глаз, Винченцо. Если ты это не сделаешь, то не сделает никто. Я скажу тебе по секрету — этот подряд мы получили благодаря твоим талантам. Метр Дюмон считает тебя очень хорошим приобретением. Он так и сказал мне во время прошлой нашей встречи, на которой он говорил о подряде с Лувром, что, если бы в наших рядах не было такого талантливого человека, как Винченцо Перуджио, то не видать бы нам этого контракта, как своих ушей.
Риккардо закашлялся и промокнул платком губы, затем, глянув на него, покачал головой.
— Я думал, друг мой, — сдавленным голосом произнес он. — Что умру от сифилиса, как наш с тобой давний знакомый граф Анри Тулуз–Лотрек. Еще тот был кутило. Ан, нет! Чахотка меня быстрее в могилу сведет. Гадость какая! Вот уже и кровью начал кашлять. Ты бы близко ко мне не придвигался. Мало ли что. Да, будет уже обо мне! Расскажи мне лучше, как ты живешь. Видимся редко, хоть и живем дверь в дверь. Давно мы не сидели с тобой вот так в кафе. Помнишь, как ты рисовал мой портрет в «Двух Мельницах»? Ну, не молчи. Рассказывай.
— Ты позвал меня в «Ротонду», чтобы спросить, как я живу? — удивился Винченцо.
— А почему бы нет, друг мой? — Манцони посмотрел на Перуджио грустными усталыми глазами загнанного скакуна. — Хорошее вино, уютная обстановка, прекрасная компания. Что может быть лучше, чем эти условия для встречи старых добрых друзей?
Винченцо смотрел на бледное осунувшееся лицо друга, медленно осознавая, что скоро Риккардо истает, как внезапно выпавший снег в теплый день. От этой мысли ему стало тоскливо. Жалость к другу и к самому себе вдруг ожгла его волной холодного ветра. Как ни крути, а Манцони был ему единственным другом на протяжении стольких лет. Тот жизнерадостный и неугомонный Риккардо, который когда–то встретился ему в первый день приезда в Париж, разительно отличался от того, что сидел сейчас напротив с носовым платком в руке.
— Даже не знаю, что тебе рассказать, — с грустью в голосе произнес Перуджио. — Моя жизнь напоминает мне болото. Утром встал — пошел на работу. Отработал — вернулся домой. Все. Ни каких новостей, ни каких свершений, ни каких утрат. Болото. И сам я словно лягушка в этой тине: сижу на кочке, и не жду никаких перемен.