— Что же… как после этого жить? Ходить по улицам, дышать, одеваться, собираться компанией по праздникам, как прежде…
— А помнишь двух старух:
«— Мне бы, Ольга Даниловна, помереть…
— Помереть — трудно. Очень хотеть надо.
— Я очень хочу. Честное слово!
— Хотеть мало. Удача нужна!»
— Помню. Из «Кухоньки»? К чему?
— А раз спрашиваешь, не отвечу. Подрасти.
— Ещё одна встреча?
— Так в полный рост отправляю лично.
— Я не тороплюсь…
— Все так говорят. Спрашивай тогда правильно. И пока жив… Ведь и дальше будете… дышать, одеваться… Поразительно. Может, я, смотря на вас, вижу не то… потому и понять не могу?
— Зачем тебе понимать? — еле слышно проговорил Сергей.
— И то верно. Пойми я вас, разве могла бы так приходить сюда, быть рядом в такие минуты, минуты самоуничтожения? Нет, не смогла бы. Не по силам. Этим, — ему почудился в словах кивок говорившей за спину, — такое необходимо. Для того они и рядом, хвостом за мной, всегда. И пишут, записывают… Видно, положено. А однажды отталкивают меня и врываются… Я глаза закрываю каждый раз. От ужаса, что делают они с вами. Не поверишь. — Голос снова на секунду замолк.
Что-то призрачное и непонятное, казалось, повисло в этой тишине. «Непонятное ли?» Сергей уже не знал.
— Да и в самоуничтожении вашем тайна. — Задумчивый голос появился вновь. — Вот Фокин говаривал, что человек мучающийся, сомневающийся — самый здоровый из здоровых. Начинал с Набокова, а пришёл к Карамазовым и «Шинели». Финала-то два — рождение или петля. Но который лучше, поди угадай. Что или кто получается в результате? Не мучающийся и не сомневающийся. Так бывает в обоих случаях. Абсолютно уверенный только в собственной правоте… Между прочим… э-эй, ты слушаешь меня? Последнее тебе к размышлению, коли тем же путём.
— А что, есть третий? — пробормотал Сергей.
— Да как же! Просто жить. Утром завтракать, ходить на работу, вечером читать газеты или смотреть футбол… хе-хе, незамысловато, в общем. Всё лучше размышлений. Несчастье-то рядом. Как и озарение! Вот тот же Фокин… ох, дался же он мне…
— Я правильно понимаю, Валерий?
— Правильно, правильно. Мог бы не спрашивать. Так он, родимый, признавал, что театр — это чума, болезнь. Высокая, наивысочайшая болезнь.
— Один из его героев! Сам он мог думать иначе! — воскликнул Сергей. — Ведь иногда у некоторых его коллег такая болезнь не просто высочайшая, но и со смертельным исходом. Смертельно заболевает душа. Лучше бы им не болеть вовсе. Не мучиться. Оставаться здоровыми, как во времена молодости, и не прикасаться к искусству.
— Ну вот. Опять обо мне. Смертельно заболевает, со смертельным исходом…
Сергею показалось, что собеседница расстроилась.
— Хотя, пожалуй, ты прав, — продолжил голос. — Неразлучны мы с вами. Иногда и при жизни в обнимку… Не зря, ох, не зря затеяла я этот разговор. Обогатилась свежими идеями, так сказать. — И, с усмешкой щёлкнув языком, добавила: — В следующий раз приду во всеоружии… Эх-хе-хе.
В который раз наступила тишина. Сергей почувствовал легкий холодок сквозняка, напоминавшего ветер от набегающего в метро поезда. Странные всплывающие воспоминания и образы отвлекли его… Вагон мерно покачивало. Какой-то человек пристально смотрел на тёмное стекло. На большом рекламном листе, среди разноцветных ёлок, украшенных гирляндами, голубоватыми блёстками проступали слова: «Встретим с местью Новый год!». — Он усмехнулся. — Вместе Новый год. Конечно, вместе! — Одна из веток с огоньками просто загораживает часть слова. Вдруг ветка приподнялась, и он в ужасе снова прочёл: «Встретим с местью Новый год!». Чёрт…
— Правда, иногда их спасают те, сверху, — вдруг раздалось в вагоне.
Картина рассыпалась, Сергей по-прежнему был здесь.
— К-как… как они делают это? — вырвалось у него. — И что же я должен… чтобы они… протянули руку?
— Дослушай Моцарта, раз взялся. Гляжу, разум твой светлеет на глазах. Осмысливаешь. Помнишь, Пушкин в последние секунды просил приподнять его, а Жуковский исполнил просьбу. А Гоголь кричал: «Лестницу! Лестницу!». Хм, а вот Фет, маг и колдун, задыхаясь, рухнул в кресло и, указав в угол, закричал: «Чёрт!», И тут же умер с выкатившимися глазами. Веки закрыть так и не смогли — хоронили, покрыв тканью, чтобы люди не видели ужаса, отражённого в его зрачках. А Мопассан сошёл с ума. Мои беседы всегда перебивал его цинизм и запах шлюшек с прокисшим бургундским. Скисало, лишь приближаясь ко рту. Бр-р-р-р. Правда, не всегда… напраслину возводить не буду. Понимаешь, — помолчав, продолжила она, — автор — вечно подсудимый. — И, почувствовав недоумение Сергея, пояснила: — «Урывки времени», восемьсот двадцатый год. Собрание сочинений одного прозаика. Эко, скажешь, что читала! — Голос опять усмехнулся. — Но согласись, как сегодня сказано! Если берёшься, должен выполнить главное условие — хотя бы о чём-то пожалеть в своей жизни. Вот Казаков здесь был на высоте. Хотел бы изменить… чуть ли не всё в прошлом. Сожалел! Каков! Через бездну! Без него, без условия, на вторую ступеньку не встать. В противном случае, творя, быть тебе вечно с хохотом уродцев… что следом и всегда. Впрочем, о чём это я… не моя обязанность. Не моя! Эх-хе-хе.