— Да, да! Я так рад этому! Так рад! — ошарашенно глядя на него и удивляясь происходящему, словно спасительному чуду, подал голос Тютчев.
— А вы, Фёдор Иванович, как Даниил Хармс в «Сонете», бессмысленно спорите с ними, что идёт раньше, семь или восемь.
— Вы тоже читали эмигрантский журнал «Грани»? — Тютчев даже приподнялся на стуле.
Лицо председателя налилось кровью.
— А я ведь знал, что добром это не кончится! — взревел он. — Уже и врагов привечают! А мы — Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, дорогой вы наш!
— Так можно уже! — воскликнул Сергей.
— Можно? Вот даже как?! Преемники слепы-с? Поди, и печатались там? А к чему привело? — Он потыкал в лежащую перед ним газету. — Полюбуйтесь, две тысячи десятый год! Ни государя, ни коммунистов, прости господи, — он снова перекрестился. — А в Москве опять беспорядки! Как будто сегодня-с! — кулаки привычно грохнули по столу, аксельбанты затряслись, зал охнул, закачался и, вибрируя, стал медленно расплываться.
— Фёдор Иванович! Держитесь крепче! — схватив старика за руку, успел крикнуть Сергей в последний, тот самый момент, когда Хельма рванула его вверх.
В галерее на Солянке аниматор Билл Плимптон, номинант «Оскара», рассказывал таким же, как он, журналистам «о ценности секса и насилия» в мультипликации. И лишь случайный посетитель обратил внимание на странного вида татуировку на левом запястье говорившего. Как бы удивился он, спросив о смысле вензеля самого хозяина. «На моей руке ничего нет, вам показалось», — так привык отвечать Плимптон на ставшие слишком частыми вопросы сумасшедших.
— Да ладно, он же друг Кастеллуччи. Того, что бесновался с человеческими экскрементами на сцене Чеховского фестиваля. Да, да… ну а на чей фестиваль его пустят ещё? Наследие и плоды. Ведь, по словам Марины Райкиной, у него «уважительный» стиль работы по отношению к уборщицам. Пожалуй, именно такой оценкой стороны драматургии занята сейчас критика. Об ином и думать не смеет, — неожиданно услышал случайный посетитель.
Тысяча костров
Разный огонь бывает в душе. Но охватывает он её одинаково. Один человек с большим сердцем записал в дневнике: «Смотрю на Россию и думаю: что она, хуже, чем во времена Гоголя, Достоевского? Хуже. Тогда во мраке горели костры. Гоголя, Достоевского…».
А есть ещё огонь от знамён. Страшный, всепожирающий жар. И не важно, чьи это знамёна — Че Гевары или патриотов, полотнища собственной свободы или несущих её людям. Последние пожирают человека, а костры отогревают застывшие сердца, и те разгораются, растапливая лёд уже в других.
Они сейчас не видны. Густой ядовитый туман стелется по земле. Только стяги развеваются над дымкой. Но если не стоять, а идти, если не бояться, а стучать, — вам откроют волшебную страну, страну тысячи костров, где, отогревшись, можно встретить восход солнца.
. ..и, в конце концов, чувствую, что умею писать только пейзаж, а во всём остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей…
Со второго отделения спектакля, к удивлению Сергея, никто не ушёл. В небольшом зрительном зале театра «Около Станиславского» быстро становилось душно, поэтому антракты случались как нельзя кстати. Всё это время на задних рядах заливался от смеха какой-то мальчишка лет десяти.
— Вот кто получает самое большое удовольствие, — прошептал Сергей, наклонившись к женщине, что сидела рядом. Та заулыбалась.
Меньше чем через час Света и её подруга Ленка, быстро одевшись, выскользнули на улицу, не дожидаясь его. К моменту, когда немногочисленная толпа вместе с их спутником показалась из главного входа, они стояли уже под аркой, выходящей на улицу.
— Ну, как тебе неформат? — усмехнулась Ленка.
— Да, уж. Кристофер Робин не узнал бы Пятачка, — весело ответил Сергей.