Фрося с ужасом вспоминала ту темную, морозную, ветреную ночь, когда отец гнал лошадей, минуя села - везде мерещились чекистские засады, - и немного успокоились только утром под Фастовом: там передневали у знакомого крестьянина; хорошо, когда везде есть знакомые, к тому же село удаленное, лесное, милиция у него редко суется...
Далее в Бердичев ехали уже спокойно, и все же первая ужасная ночь, видимо, сказывалась: вскоре у Фроси начались схватки и родилась мертвая девочка. Фрося поплакала немного, однако быстро успокоилась, ведь, не потому, что любовь давно перегорела и лишь иногда вспоминала Николая Якубовича, она и не увидела того существа, не почувствовала дочкиного тепла, тетя Аграфена похоронила младенца возле церкви, и Фрося иногда с горечью думала, что ее даже не тянет на дочкину могилу. Все, связанное с Якубовичем: и первое признание под грушей, и венчание в насташкевской церкви, и обида и гнев, когда писала ему письмо, выражая сострадание, - все казалось старым и не стоящим внимания. Перегорело, прошло и забылось - отрезанный кусок...
Фрося невольно взглянула на соседний двор и покраснела. Искоса взглянула на отца, не заметил ли он ее смущение, но Иван Иванович, сосредоточено солил большой кусок черного хлеба - всегда начинал завтрак именно с этого, считая, что именно черный хлеб и соль добавляют мужчине силы: недаром же у людей обычай - встречать дорогих гостей хлебом и солью. Предки были не глупее нынешнего поколения и знали, что делают.
Отец уже доел яичницу и выпил молоко, а за смородиновый кустами никто не появлялся, и Фрося смутилась: неужели упустила?
От ворот послышалось фырканье лошадей, отец, прихватив брезентовик, хотя небо и не предвещало непогоды, отправился к калитке, и Фрося пошла провожать его. Приехал сам Гольдройз, который сидел в рессорной пролетке, откинувшись на спинку и опираясь на зажатую между лакированными сапогами палку с серебряным набалдашником, совсем как старорежимный богатый купец, но он как был купцом, так купцом и остался, изменилось только название - нэпман, а впрочем, какое это имеет значение, поэтому Иван Иванович еще у калитки уважительно снял фуражку, хотя в душе и презирал Гольдройза, считая паршивым евреем. Гольдройз пошевелился в пролетке, и рессоры под его весом сразу заиграли и заскрипели. Не поворачивая головы, едва кивнул на свободное место рядом с собой и пригласил:
- Садись скорее, Ванька Ванькович, потому что спешу.
Тимченко улыбнулся угодливо, хотя Гольдройзова превосходство и отвратительная привычка называть его Ванькой Ваньковичем раздражали до предела. Ничего, подумал, кажется, еще не все потеряно, люди говорят, нэп пошатнет совдепы, придет какая-то новая власть, а от демократии до свободной Украине - один шаг, и наступит очередь Гольдройзова улыбаться ему, Тимченко. Тогда и вспомнит все Ванька Ванькович этому надменному еврею.
Иван Иванович протиснулся в пролетку боком, стараясь не задеть Гольдройза - всему свое время, только терпеливый достигает желанного.
Лошади сразу пошли рысью, Фрося посмотрела вслед отцу, постояла немного у калитки, и вспомнила о соседской усадьбе, поправила цветастую кофточку на груди и отправилась на огород. Начала пропалывать морковь от сарая, и остановилась у самой границы, начала окапывать смородину, хотя земля в них уже была разрыхленной. Работала, а уголками глаз следила за крыльцом. Наконец увидела его, сердце екнуло, однако Фрося ничем не выдала волнения, даже наклонилась к кусту, делая вид, что никого не заметила. Он задержался на высоком крыльце оглядываясь, видимо, увидел разноцветную Фросину кофточку среди смородиновых кустов, как совпадение, громко затопал сапогами, по деревянной лестнице и остановился в нескольких шагах от нее. Только тогда Фрося разогнулась, прищурилась на солнце и улыбнулась, будто только увидев его.