Убедившись, что дольше ждать не имеет смысла, Торвин подъехала к привычно сидящему на облучке Добрыне.
- Раненого придётся грузить в возок, - сказала она, обводя недовольным взглядом своих подопечных, - И конечно, ни к чему теперь тащить его с обозом через весь Дол. Где ближайший хутор, на котором о нём смогли бы позаботиться?
- Кроличья нора.
- К Ящеру этих Кроликов. Ещё?
- Белозорье. Но до него почти пол дня ходу, к тому ж Луча всё равно дома нет. А без него какое лечение? Корпия да самобулька. Эдак мы и сами могём.
- И что, вовсе нет ничего ближе?
Добрыня хитро покосился на неё и ответил:
- Есть, как не быть. Тут рядышком ведьма живёт, тётка Ёлка. Она лечит справно, и к тому ж с этлами в ладах. Вот только чтоб к ней попасть, придётся с сойти Тропы и заворотить в Истоки.
Торвин помрачнела, насупилась, поёрзала в седле. Потом вздохнула и спросила с подозрением:
- Но туда-то хоть не пол дня идти?
- Не-не, - сразу оживился Добрыня, - Что ты, Лебёдушка! Совсем недалёко будет: по стёжке к Истову Хребту, потом ещё малость вдоль Малиновых Звонов, а от них Свитовой тропой - и прямиком к Еловой горке. А уж обратно можно будет чуток прорубиться мимо Яблочной горки и снова выскочить на Тропу возле Оленегорского торжка. Что скажешь?
Торвин со вздохом расстегнула седельную сумку, достала карту. “Вот ведь коза упёртая, - зло подумал Добрыня, - Ничего на веру не берёт. А могла бы и просто послушать совета старика.” Торвин же, повозив так и эдак пальцем по пергаменту, строго сказала:
- Темнишь, Добрыня. Белозорье вижу, вот оно. А вот твой путь: Истов Хребет, Малиновые Звоны… А дальше - ничего. Никаких горок, ни еловых, ни яблочных. Как это понимать?
Добрыня с бесконечно терпеливым видом слез с облучка и принялся чертить палкой в пыли:
- Глянь сюда. Это будет Ночь-река, это - Ограда, это - Торговая тропа, а вот здесь - Светлая Марь. На Мари и впрямь никто из людей не живёт, потому как там болото, змеелюдья вотчина. Но между ней и Долом, вот сюда вот, выходит охвостье Истова Хребта. На нём стоит парочка хуторов, совсем маленьких, на княжьих картах такие не значатся. Вот здесь - Замошье. Оно от Ограды недалеко, но через самую топь, человеку её не перейти. Дальше, поближе к Тропе, становится посуше и повыше. Там стоит Подкоряжье, а за ним и Яблочная горка. А Оленья горка - с ней вровень, только по другую сторону от Торговой тропы.
- А Еловая горка где?
Добрыня со вздохом развёл руками.
- Еловая горка - хутор потаённый, его как ни нарисуй - всё соврёшь.
- Как же ты тогда собираешься на неё выйти?
- Для тех, кому действительно надо, проход на Еловую горку открывается сам.
Торвин ещё раз заглянула в свою карту, внимательно сверила её с тем, что Добрыня изобразил в пыли, и пробормотала себе под нос:
- Не нравится мне всё это, ох как не нравится… Впрочем, - добавила она уже в полный голос, чтобы слышали все, - если ты не ошибся в расстояниях, мы ещё можем успеть к ночи выйти на Оленегорский торжок. Поднимаемся, уважаемые, пора двигаться дальше!
По стёжке шли пешком, привязав лошадей сзади к возку. Торвин впереди подчищала тропу. Вокруг был уже не светлый лес Занорья, прозрачный даже в самых густых кустах, а настоящие заросли, глубинный Торм. Густой ивняк, камыши выше головы, рощицы бамбука - полосы сверху вниз без конца, без единого просвета. И - стада зубаток. До подъёма на Истов Хребет Нарок убил десятка три этих тварюг и совершенно перестал их бояться. Зубатки не отличались умом, они просто кидались на идущее мимо них мясо, не скрываясь и не пытаясь защитить себя. Сложность представляло только то, что на бронированном зубаточьем теле были лишь два уязвимых места: глотка да задница. Чтобы попасть в одно из них, приходилось поворачиваться как можно шустрее.
В двух местах стёжку пересекали толстые стволы поваленных деревьев. Добрыня с Вольником наводили через них гати: рубили молодой подрост, складывали слоями крест-накрест, и наконец, почти что на собственных руках перетаскивали по ним возок на другую сторону.
На ходу Вольник и девушки затеяли петь, и ни Добрыня, ни Торвин не стали их одёргивать.
- Стали листья облетати,
Посушила их жара.
Я ждала тебя у гати,
Что ж ты не пришёл вчера? - завела Омела, а Тиша подтянула ей вторым голосом. И Вольник откликнулся:
- Моя птичка голосиста,
Оттого я не пришёл:
Сапоги надел нечисты,
Зипунишка не нашёл.
- Коль любить - к чему стесняться?
Прибежишь и босиком.
Отчего же повидаться
Не пришёл ты вечерком?
- Ах, моя зазноба сладка!
На охоту я ходил,
А потом вздремнул с устатка,
И никто не разбудил.
- Бьётся бедное сердечко,
Как рябинка на ветру.
Что ж ты, милый, на крылечко
Не явился поутру?
- По утру, моя пригожа,
Не пустил меня отец.
Всё бранил: ленива рожа,
Лишь гулять ты молодец…
Слова они, похоже, сочиняли на ходу, обыгрывая разговор девушки и её неверного возлюбленного, который каждый раз находит смешные и глупые объяснения, почему он не пришёл на свидание. Слушая их, Нарок сперва забавлялся шуточной беседой, а потом вдруг подумал, что сам ничуть не лучше парня из песни. Начиная с прошлого утра он ни разу даже не вспомнил о своей Ханечке! Ещё позавчера полагал, что по уши влюблён в неё, а сейчас совсем о ней забыл. Нет, конечно, Нарок помнил её улыбчивое личико, стройную фигурку, кудряшки возле ушей, но почему-то ему уже не было грустно из-за отменившегося свидания, и мысль о том, что Ханечка, скорее всего, в тот же вечер нашла ему замену, больше не нагоняла тоску. Чем думать обо всём этом, куда интереснее было смотреть на Омелу, слушать её чистый, сильный голос и угадывать очертания её гибкого тела под бесформенным рогожным запоном. Да и вообще, Нарок вдруг понял, что незаметно втянулся в кочевое житьё, привык к дороге, звукам и запахам леса, и уже с трудом может вспомнить, как он жил и что делал до этой поездки. Торм поймал его душу, и возвращение в крепостицу перестало быть таким уж желанным.
До Истова Хребта им иногда попадались на пути люди. Раз на стёжку из зарослей вылез ходок - угрюмый, пожилой, в бурой рогоже. Он заранее шёл шумно, постукивал по земле ногами и насвистывал, показывая тем самым, что не таится и не замышляет зла. Узнав, что через Истоки едет торговый возок, охотник отыскал его, чтобы обменять лисьи шкурки на наконечники для стрел. Позже встретили целую компанию парней и девушек. Эти громко пели, возвращаясь домой с реки, и Торвин остановила обоз, чтобы пропустить их на перекрестье стёжек, а Вольник и Омела с Тишей звонко подхватили их напев. По всему выходило, что молчком по лесу идёт только тать, доброго же человека всегда слышно издалека.
Лесные люди не казались больше Нароку дикими и неприветливыми, в их простой жизни чувствовалась своя правда и потаённая красота. Одно не давало ему покоя: почему те парни, которые гуляли с ним на вечёрке в Кроличьей норе, вместе сидели у одного огня, делили хлеб и квас, на следующий день запросто напали на обоз при переправе? Он даже спросил об этом у Добрыни. Тот лишь плечами пожал.
- Ну, почему-почему… Жизнь такая. Вечёрка - это вечёрка, а работа - сама по себе. Ты вот ведь тоже в них стрелял? Потому как это работа твоя - разбойничков бить. У меня - товар по хуторам возить, у них - грабить… Каждому своё.
Перевалив через невысокую, каменистую горку, обоз поехал вниз. Идти стало легче, да и местность переменилась: вынырнув из зарослей, стёжка пошла через чистый и сухой еловый лес. Постепенно среди ёлок начали появляться берёзки и кустики лещины, запахло болотом.