Джорджина старалась, как могла, смягчить нанесенный брату удар. Он вернулся домой, истощенный морально и физически, и бросился в кресло в библиотеке. В этой сумрачной комнате его преданная сестра мало-помалу узнала почти невероятную новость. Она сразу же принялась нежно утешать его и заставила понять, какой огромный, хотя и невольный, вклад в его величие внесли все эти нападки, преследования и даже само смещение с должности. Он пытался отнестись к этому с присущим ему равнодушием, и, пожалуй, смог бы добиться этого, если бы дело касалось лишь его личного достоинства. Но потерять возможность заниматься научными исследованиями — этого он был не в силах перенести, и, вздыхая, снова и снова повторял, что еще три месяца работы в тюрьме могли бы наконец дать ему столь долго искомую бациллу, которая сделала бы любую лихорадку достоянием прошлого.
Тогда Джорджина прибегла к другому способу ободрения и сказала, что, разумеется, тюремный совет снова пошлет за ним, если лихорадка не закончится или, наоборот, вспыхнет с новой силой. Но даже это не подействовало, и Кларендон отвечал лишь короткими, горькими, ироническими и малопонятными фразами, всем тоном показывая, как глубоко укоренились в нем отчаяние и обида.
— Закончится? Снова вспыхнет? О, разумеется, закончится! По крайней мере, они так подумают. Они будут думать что угодно, независимо от событий! Невежественные глаза не видят ничего, и плохие работники никогда не делают открытий. Наука никогда не поворачивается лицом к таким людям. И они еще называют себя врачами! Ты только представь этого осла Джоунза моим начальником!
Ухмыльнувшись, он разразился таким дьявольским хохотом, что Джорджина вздрогнула.
Все последовавшие дни уныние безраздельно царило в доме Кларендонов. Неутомимый ум доктора погрузился в полную и безысходную депрессию, и он наверняка отказался бы от еды, если бы Джорджина силой не заставляла его принимать пищу. Большая тетрадь с наблюдениями в закрытом виде лежала на столе в библиотеке, а маленький золотой шприц с сывороткой против лихорадки — его собственное искусное приспособление с запасным резервуаром, прикрепленным к широкому золотому кольцу на пальце, — праздно покоился в маленьком кожаном футляре рядом с ней. Энергия, честолюбивые замыслы и неутолимое желание наблюдать и исследовать, казалось, умерли в нем; он ничего не спрашивал о своей клинике, где сотни пробирок с культурой вируса выстроились в ряд, напрасно ожидая его.
Бесчисленные животные, которых держали для опытов, резвились, живые и хорошо откормленные, под ранним весенним солнцем, и когда Джорджина, прогуливаясь между рядами роз, подходила к клеткам, она испытывала какое-то неуместное счастье. При этом она понимала, как трагически мимолетно оно — ведь начало новой работы вскоре сделало бы всех этих маленьких созданий невольными жертвами науки. Зная это, она усматривала в бездействии своего брата некое благо, и поощряла его отдых, в котором он так отчаянно нуждался. Восемь слуг-тибетцев бесшумно двигались по дому, как обычно, безукоризненно исполняя свои обязанности, и Джорджина следила, чтобы заведенный в доме распорядок не нарушался из-за того, что хозяин отдыхает.
Равнодушно оставив науку и стремление к успеху ради халата и комнатных шлепанцев, Кларендон позволял Джорджине обращаться с собой, как с ребенком. Он встречал ее материнские хлопоты тихой печальной улыбкой и неизменно подчинялся ее указаниям и распоряжениям. Дом окутала смутная атмосфера апатии и мечтательного блаженства. Единственный диссонанс в нее вносил Сурама. Он был по-настоящему несчастен и часто угрюмо и негодующе смотрел на светлое безмятежное лицо Джорджины. Эксперименты были его единственной радостью, и он тосковал без привычных занятий — ему нравилось хватать обреченных животных, тащить их, стиснув в руках, в клинику, и, зловеще смеясь, наблюдать горящим застывшим взглядом, как они постепенно погружаются в окончательную кому, широко раскрыв воспаленные глаза и высунув изо рта распухший, покрытый пеной язык.
Сейчас он явно приходил в отчаяние при виде беззаботных животных в клетках и часто спрашивал у Кларендона, нет ли у того каких распоряжений. Обнаружив, что доктор безучастен ко всему на свете и не желает начинать работу, он удалялся, бормоча себе под нос проклятья, и по-кошачьи прокрадывался в свою комнату в подвале, где его голос иногда звучал в странных глубоких ритмах, неприятно напоминавших какой-то обряд.