— Отставить! Кого бьешь, сука?! Ребенка…
Он не помнил, как очутился на тротуаре, почему-то в объятиях милицейского капитана, у Алексея Васильевича сильно стучало сердце и подрагивали пальцы рук:
— Нельзя так, отец, нельзя! Она факт — стерва, по если бы ты ее часом поуродовал, отец…
Троллейбус катил дальше, в сторону Белорусского вокзала. Капитан разжал хорошо натренированные объятия и усмехнулся:
— Грехи наши тяжкие… А ты однако здоров, отец, — и отпустил Алексея Васильевича, посоветовав малость пройтись, подышать успокоиться.
Размашисто шагая в направлении военкомата — дожидаться следующего троллейбуса не имело смысла, Алексей Васильевич не доехал до цели всего одну остановку, он обнаружил, что его большая и четкая тень следует впереди, и подумал: ухожу от солнца. Это открытие почему-то огорчило его, хотя в свое время он не знал лучшей позиции для успешной атаки — с пикирования на большой скорости, от солнца, слепящего врага, а его делающего невидимым. В последнее время он стал все чаще расстраиваться по пустякам. А когда случайно обнаружил, что Лена, разведясь с мужем, начала покуривать и вовсе ударился в панику. С неделю не находил себе места. По части легких у Лены не все было в порядке, и Алексей Васильевич терзался: если что — на кого тогда Тимоша останется?
«Я совершенно спокоен, — мысленно произносил Алексей Васильевич. — Все будет хорошо, все будет нормально». И все-таки он выполнил разворот на девяносто градусов влево, оторвался от собственной тени. Переулок продувался прохладным ветерком. Ветерок успокаивал. Когда-то он очень любил бездумно повторять знаменитое изречение мудрого царя Соломона: «Все проходит». Он и сегодня не брал под сомнение эту очевидность, хотя был готов чуть-чуть скорректировать Соломона: «Все проходит, оставляя свой след». Да. И тень — след…
В тот печальный день косая тень его персонального последнего «мигаря» отчетливо чернела на белесом, словно застиранном, бетоне. Алексей Васильевич был еще свой, но отчасти уже и чужой. На аэродром его пускали, а с полетами было — хуже некуда, медицина вынесла не подлежащий обжалованию приговор: к летной работе ограниченно годен. Это означало, что реактивная авиация для него кончилась.
«Мигарек» стоял расчехленный.
Алексей Васильевич неспешно поднялся в кабину, занял привычное место и закрыл фонарь. В кабине было тихо и душновато.
«Вот и все. — Он осмотрелся слева направо и снизу вверх, как учили еще в летной школе, как он привык оглядываться перед каждым запуском двигателя. Он погладил желтый бочонок РУДа[1] и представил себе прощальный пилотаж, когда, задыхаясь от перегрузок, он тянул машину в зенит, одновременно оборачивая ее одной, другой, третьей замедленной бочкой и переходя в отвесное пикирование, строго следил, чтобы сваливание шло точно «через крыло», в идеально вертикальной плоскости. «Мигарек» должен был склонится к земле плавно, не запрокидываясь на спину и только по окончании маневра набирать скорость. — Вот и все… Теперь уже никогда…»
Сидя теперь в закрытой кабине, мирно дремавшей на краю бетона машины, он так ярко представлял себе, как все было… было…! И что-то стронулось в душе. «Этого еще не хватало, — подумал Алексей Васильевич, — морда-то вся мокрая. — Он даже не сразу поверил — плачу?!»
К машине подошел техник звена. Оценил ситуацию, удивился, конечно, но никак своего удивления не проявил, деликатно замер около стремянки, потупившись и помалкивая.
Все проходит.
Так завершилась пилотская жизнь. И хочешь — не хочешь, приходилось идти за тенью…
Они сидели в тылах Дома офицеров, над самой водой небольшого озерка. На зеленоватой воде белели прогулочные лодки, небо едва проглядывало сквозь густую листву старого парка.
— А чем, деда, все-таки хорошо летать? — неожиданно спросил Тимоша и уставился в дедовы глаза, как никто больше не умел смотреть, — настырно, малость подозрительно и… ласково. — Ну, чем? Вот воробьи летают, видишь, им тоже хорошо?
— Летать тем хорошо, что только там, — Алексей Васильевич вскинул руку к небу, — ты на самом деле свободен, Тимоха, сам себе — бог, царь и воинский начальник…
— А радио? — немедленно отреагировал дотошный Тимоша, — Ты же сам говорил — земля командует, земля велит или не велит…
«Надо же, запомнил, — умилился Алексей Васильевич, — такой шпингалет, а размышляет?» И сказал: