Я опускался на диван устало и выдыхал с облегчением – уф! – пока ты хлопотала с розами – наконец-то я дома. И только теперь понял, что не дом то был, а всего-навсего – домик карточный.
И вот он рассыпался. И у меня теперь нет ничего. И до нынешнего утра я не знал, что делать, как теперь жить. Я был – сама растерянность. Ты же – сама отчужденность, сама неприступность. И вот – я не хочу больше ни-че-го. Перегорело.
Словно шел-шел в темноте по какому-то тоннелю, ощущая с боков и над головой близкие своды, и вдруг – синяя бездна, полная миров и светил, – лети, плыви, куда хочешь.
И что мне теперь до тебя, до того, что ты, может, и ждала моих звонков?! Ждала и одновременно не желала. Что с того, что ты бросалась всякий раз к телефону, когда он начинал трезвонить? Бросалась, но в тот момент, когда в трубке в самом деле прорезался мой голос, вспоминала, что ты – само совершенство и само достоинство, и с тобой в мгновение ока происходила странная и страшная метаморфоза, в голосе появлялся металл, в интонации – холодный мрамор, и вот ты – воплощение самой вежливости и сарказма. Из трепетной нежной голубки, так мною любимой, превращалась вдруг в… ну, ты и сама знаешь, в кого.
Я знаю: ты и сейчас думаешь обо мне. И сердце твое переполнено нежностью ко мне, и, быть может, вспоминаются помимо воли те прекрасные минуты, которые бывали у нас, и ты видишь нас вдвоем, смеющихся, счастливых, – и тебе так хочется протянуть руку к зеленой коробке. Поднять трубку и сказать, что соскучилась. Что ждешь. Что плачешь. И что сейчас ты – само раскаянье.
Ну, протяни, подними, скажи. Позвони! Но нет, не брошусь я на вокзал и не примчусь, как прежде. Ни-ког-да! Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц – не дождешься. Даже и не подумаю.
А ты включай с досады телевизор. Показывай сама себе, что ты сейчас – само внимание и равнодушие. Демонстрируй, что телестрасти для тебя гораздо важнее наших зашедших в тупик отношений. Потребляй-наслаждайся пошлейшим пойлом для таких, как ты – "общечеловеков".
Смотри с умным и недоступным видом свой лживый ящик, глупая, некрасивая, бездарная. Это я из тебя, из обыкновенной, создал царицу; это я убедил, себе на беду, сперва тебя, а потом и окружающих, что ты – само совершенство. А ты всего-навсего тусклое отражение моей наивной мечты о всепокоряющей красоте, об идеале, еще одна химера, еще одно порождение прихотливого моего Дара. Я создал тебя из ничего, из одних лишь лихорадочных грез, вылепил, изваял, подобно Пигмалиону, – и вот я, как и античный герой, покорен, поражен своим жестокосердным творением. И восстала тварь на своего творца…
Говорят, нельзя бахвалиться талантом: отберет Господь. А разве всякий талант – от Бога?.. Да и на что он мне теперь, этот Дар, напрасный и бессмысленный, как сама жизнь? Родник незамутненный в этой кровавой костоломке, золото-серебро звонкое в этой смрадной геенне, – зачем мне присутствовать, даже являться избранным на этом пире безумных, – без тепла, без любви?
Ты была для меня заповедным садом, где гулял только я; заветным колодцем, откуда только я черпал животворную влагу; запечатанным целебным источником, где только я омывал свои раны. Я же – слово карающее в жестокой этой сюрреалистической пиесе, копье разящее в нескончаемой этой войне без правил. Выполняю какую-то ужасную миссию, после чего выбросят безжалостно, сотрут в порошок, лишь только исполню предначертанное. Ибо роковая на мне отметина. Потому и влечет по таким путям, по таким несет тропам, по которым пошел бы разве что лунатик.
Тебе же выпало быть рядом и направлять меня к Свету, оберегать от соблазнов, вести к Богу и отрывать от Тьмы. Ты много для этого сделала. Ты открыла для меня тот заповедный, за серебряной цепочкой, сад, полный чудесных плодов, ты распечатала заветный, с неиссякаемой влагой, колодец, ты поливала на мои раны целебный бальзам. Я тебе за все за это так благодарен!.. И вот ты сломалась. Тебе захотелось "обычной" жизни. Захотелось "пожить для себя". Ты возжаждала какого-то "счастья". А бывает ли оно вообще – счастье? – без борьбы, без веры, без служения высокому? Без ежедневных, ежеминутных жертв? И кто тебе сказал, что ты должна быть счастливой? – с такой же закономерностью, как вкручивание болта в гайку? Эх ты, конвейерная! А я-то думал: на тебе – печать Божия…
Люди приходили просто посмотреть на тебя. Неужто это та, о которой столько всего?.. Неужто это та, которая самая-самая?.. Да нет уже той. Та давно умерла. Бесследно пропала. А существует, коптит небо ее оболочка, отправляет надобности "просто человек" из толпы. Хоть и считает по-прежнему, что – само совершенство и само достоинство. Но ведь даже икона, лишенная Духа, – просто измазанная краской доска.
Увы, ты оказалась стандартным винтиком. Ни одной мысли своей – все из этих газетенок с голыми задами на обложках – но с каким высокомерием и с каким апломбом! Ни одного поступка без оглядки на этот мерзкий ящик, сатаны порожденье, – но с каким выражением на "классическом" лице. Ни одного мнения оригинального, отличного от мнения вашего голубого "бомонда", имя которому легион, – но с каким глубокомысленным видом общезатертое выдается за свое и за свежее…
Ты явилась самым крупным, самым ужасным моим разочарованием. Мне не времени, не сил, не нервов, даже не денег жалко, потраченных впустую, – мне обидно, что ты оказалась одна из легиона. Частица этой безликой, бездушной биомассы, что течет неровными потоками по грязным улицам, индивидуум такого-то семейства, биоробот с таким-то номерным знаком на лбу. Возомнивший, что – сама оригинальность. Где были мои глаза? Где была моя душа, когда откликалась, когда распускалась навстречу этим фальшивым, бумажным чувствам, подкрашенным розовой водичкой приличий. Да и были ли какие-нибудь иные чувства, кроме самолюбования?