Я презираю тебя – за твое ничтожество, за твою ординарность. Я ненавижу тебя – за свое новое разочарование в людской породе.
Пусть же никогда твое "классическое" лицо не осветится безмятежной улыбкой счастья. Пусть же никогда твоя "совершенная" грудь не познает сладкого покусывания младенца. Пусть же никогда твои "мраморные" руки не обовьются вокруг шеи любимого. Пусть же никогда твои ноги не пустятся в пляс от радости, а гортань твоя не исторгнет восторженного крика – пусть уделом твоим навсегда сделается скорбь и печаль. Да не увидят глаза твои синевы неба и розового разлива восхода, да не ощутят ноздри твои аромата цветущего сада – пусть же твоим уделом навсегда станет грязный асфальт под ногами и эрзац-запахи грандиознейшей помойки, имя которой – Москва.
Да будет так!
Коль не дано тебе Господом этого страшного и сладкого дара – любить, – любить до безумия, до истерики, до ненависти, любить одного, одного меня! – так не люби же никого. Живи и умри пустоцветом. Завянь, как вянет осенняя трава. И да возвратится прах в землю, чем он и был, – Дух же из тебя почти уже вышел. Ибо порвалась серебряная цепочка и развязалась золотая повязка, и разбился кувшин у источника, и обрушилось колесо над колодезем…
…и захотелось мне погадать на будущее. На жизнь и на смерть.
Я знал, что это великий грех, но тем не менее вскипятил воды, посолил круто, поставил зеркало, дождался урочного часа, растопил красный воск, вылил его в помутневшую воду, которая от этого взбурлила, и стал смотреть через зеркало в эту прорубь. Вспомнив между делом, что то ли у Плутарха, то ли у Геродота точно так же описывается обряд гадания у скифов. Да, скифы мы…
Когда я увидел тебя в темной глубине зеркала – болезненно вздрогнул. Ты возилась, нет, священнодействовала на кухне – само величие и изящество. Потом я увидел своего обидчика, который подошел и обнял тебя, – само достоинство. Вот, оказывается, кто насыпал между нами горькой соли. Я угадал его даже со спины. И сразу вспомнил непонятную, вроде бы беспричинную его неприязнь ко мне в нашу последнюю с ним встречу. Что ж, все оказалось банальным до пошлости. И в этом ты – как все…
А потом я увидел тебя в гробу. Ты лежала, словно позируя оператору, – сама кинематографичность. И я даже узнал, непонятным образом, от чего ты умерла и когда…
Это большой грех – предсказывать и ворожить. Особенно – обрекать. Тем более – на смерть. Но у меня нет сил противиться. Видно, Господь совсем уж от меня отвернулся.
Этой ночью мне открылось страшное: ты умрешь через три года от рака матки. Тебя похоронят рядом с матерью, чью смерть я тоже предсказал ненароком, я не хотел ей зла, теща была одним из немногих, кто понимал меня, она была выше тебя духовно и по-человечески ярче и крупнее, я не хотел, повторяю, ей зла, я просто брякнул в состоянии того самого возбуждения, в запале поэтической экзальтации, когда как раз и выскакивает самая страшная правда, самая тайная истина, брякнул, что она-де умрет тогда-то и так-то и что нужно как-то ее пытаться спасать, но никто, конечно же, не придал моим словам веры, и теща умерла, как я сказал, и тогда ты обвинила меня в ее смерти. Что я убил ее словом. Да не убивал я ее – ни словом, ни делом! – я только предсказал будущее, которое всегда можно исправить или как-то оттянуть. Ты и свое будущее еще можешь исправить, еще есть время, если… Да только вряд ли прислушаешься, ведь ты – само упрямство.
Я приду на твою могилу – через год после похорон; будет зима, всюду будет лежать пышный снег, твоя могила заметно осядет, и мне покажется, что осела она оттого, что ты сбежала из могилы, сбежала и бродишь среди живых, кого-то ищешь – наверное, меня! – я даже стану резко озираться по сторонам, покажется, что кто-то наблюдает за мной из-за ближних крестов… Хотя странно: сбежать из могилы – это так на тебя не похоже, ты должна лежать смирнехонько, как все добропорядочные, ты же – сама благопристойность.
Мои бледные оранжерейные гвоздики утонут в рыхлом снегу. И будут перекаркиваться вороны и где-то гомонить какие-то пьяные, – но не буду я плакать.
Нет, не станут выворачивать меня наизнанку судорожные рыдания. Не буду я оплакивать раннюю твою смерть, горькую нашу непутевую любовь, двух наших неродившихся детей, свою пропащую душу. Да, я загубил ее, свою бессмертную душу; я растерял без тебя свой талант, перемолол, пережег его благородное серебро на прах злобы и зависти, и остался после звонкого металла лишь серый холодный пепел. Тебя же обрек на смерть.
Словом, которое имеет у меня силу пущенного копья…
Но нет у меня раскаянья. Внутри какая-то пустота и усталость. А еще злость бессильная. Я знаю, прощенья не будет. Кто бросает камень вверх – бросает его на свою голову… Ну и пусть!
Я тебя про-кли-наю!
Я вычеркиваю из своей жизни те семь ужасных лет, в которые я был твоим рабом. Рабом твоих прихотей и капризов. Все, с тобой связанное, – в огонь! Все, о тебе напоминающее, – под нож! И да прервется род твой на тебе. А имя твое да сотрется из памяти – еще при жизни твоих близких. Да растворится образ твой в Реке Времени, и да порастет запущенная твоя могила колючим татарником – травой забвения.