— Это тебя не Васька с брички столкнул, а твой родитель. Будь он проклят! Сколько горя принес своим детям, ирод окаянный!
После ужина Ванька сказал матери:
— Отца при мне не ругай. Не виноватый он. Поняла?
На другой день Ванька пошел в школу. Зашел, в шестой класс, где учились все его однокашники, с которыми он учился в начальной школе. Но тут его постигла новая неудача. Перед началом урока в класс зашел директор и с недоумением спросил:
— А ты, Ермаков, как в шестом оказался? Через пятый хочешь перепрыгнуть?
Ванька выскочил из класса и так хлопнул дверью, что стекла в окнах зазвенели. Не хватало ему еще с желторотыми в пятом классе сидеть! Такой верзила с сосунками будет якшаться? Была нужда!
Не заходя домой, Ванька побежал в поле. Бежал без оглядки, без передыха. От обиды навертывались слезы. Успокоился только на тракторе. Тракторист Арсенька Говорков сказал ему:
— Держи крепче руль — не пропадешь. Так-то, парень!
Но долго держать руль Ваньке не пришлось. На другой день в бригаду приехал на своей тачанке Жигуров и приказал молодому трактористу немедленно отправляться в школу.
— Марш из бригады! Это из-за тебя, чертенок, начальник политотдела назвал меня загибщиком.
Председатель приказал бригадиру не допускать Ваньку к трактору и в бригаде не кормить. Пришлось Ваньке вернуться в Ольховку, хотя делать ему там, по его мнению, было решительно нечего: в школу он, конечно, но пойдет, а больше заниматься нечем. Загрустил Ванька и впервые, пожалуй, подумал, что родился он, как видно, не под той звездой, под которой надо было родиться.
III
Поезд шел все дальше и дальше на восток. За раскрытыми дверями теплушки проплыли ровные поля Центральной России, остался позади косматый Урал, привольные сибирские степи. Эшелон пробежал сквозь дремучие таежные дебри, пробился сквозь байкальские тоннели.
Говорили, что бригаду расформируют в глубине России. Где же эта глубина?
Санькина березка уже совсем пожухла, листья пожелтели, не трепещут, как прежде, шуршат, как прошлогодний банный веник. Но Санька ее не выбрасывает: пусть шуршит, все-таки своя, рязанская, хоть и проживала в Германии. Терехин по-прежнему лежит под ней да покуривает трофейные сигареты. Вагонный пол у дверей покрылся опавшими листьями. Разведчики складывают свои пожитки, свертывают шинели, трамбуют вещмешки — готовятся к выгрузке, а Санька не спешит: долго ль голому собраться? Только подпоясаться…
Филипп Шилобреев принялся перекладывать рыболовецкие снасти. Откусил от катушки конец лески и перевязал ею складное удилище, замотал его в плащ-накидку. У Филиппа лески разного калибра, есть толщиной чуть не с бикфордов шнур. Разведчики потешались: уж не китов ли собрался ловить сержант? Шилобреева не смущают такие шутки. Толстая леска всегда пригодится, пусть лежит, хлеба не просит.
Уложив вещмешок, Филипп подошел к Ермакову, негромко спросил:
— Откудова узнал про остановку? Нутром зачуял али факты имеешь?
— Давай, давай, паря, сматывай удочки! — ответил ему Ермаков, тряхнув вздыбленным чубом. — Кабы не имел, не говорил бы.
— А все-таки? — допытывался Филипп.
— Не беспокойся, брат, я не фантазер, зря болтать не стану, — сказал Иван и, заговорщически поглядев по сторонам, добавил полушепотом: — По моим разведданным, продуктов питания мы получили ровно на полмесяца, а едем уже две недели. Вот и соображай, голова садовая, коль мозги имеешь. — Он подморгнул другу и уже совсем серьезно добавил: — Видимо, это произойдет в Чите. Чита — город большой, красивый — есть где развернуться.
Говорил все это Ермаков с нескрываемым волнением, и Филипп понимал, почему командир волнуется: поезд пыхтит уже по его забайкальским краям, скоро свидание с Ольховкой, с отцом. Какой она будет, эта встреча?
Волнение Ермакова невольно передалось и Филиппу. Если бригаду в самом деле расформируют в Чите, то согласно уговору придется всем им селиться в Ольховке: родила командира взвода — ближайший населенный пункт от станции расформирования. Значит, здесь согласно договоренности придется всем бросать якорь. Ахмет вполне готов к выгрузке — подтянул ремень, застегнул воротник. Все на нем сидит ладно, аккуратно. Гимнастерка точно влитая, брюки со стрелкой. Только Санькины сапоги-развалюхи портили все дело.
— Когда ты, Терехин, сапоги мне отдашь? — с напускной строгостью спросил он. — Сколько месяцев, понимаешь, носишь. Калым надо с тебя брать.