…Вдруг Гараев увидел, что от контрольно-пропускного пункта по трапу идет Уланов. В шубе нараспашку.
— Да пошел ты!… — кратко ответил начальник караула на уставной окрик часового.
Уланов качался, он медленно поднялся на вышку — он был пьян, господи. И когда успел так набраться?
Сержант сел на чурку и, расставив ноги, наклонился лицом к раскаленной печурке, прикуривая потухшую папироску. А Гараев заметил, что смотрит на это медное от огня, это узкоглазое лицо без привычной озлобленности. И снова удивился себе. «Мы могли быть друзьями, если бы нас познакомила не армия, — подумал Григорий, — если бы не три желтые полоски на его погонах… Господи, как все примитивно и противно все…»
— Ты лейтенанта Чемоданова знаешь? — спросил сержант, навалившись спиной на дощатую стенку вышки.
Гараев правильно понял, что Уланов начал разговор «от фонаря», ведь больше было не от чего.
— Который похож на свою фамилию? — ответил он. Речь шла об офицере из соседней роты.
— Да и дурак, кстати, большой, хоть и мастер спорта по гимнастике. Ребята рассказывали, вчера пришел в караулку на жилую — пьяный, как я сегодня, и давай своим воинам комментарии к уставу читать. А потом взял и собачнику по уху залепил — в качестве аргумента… Что было! Собачник на Чемодана овчарку спустил — та начала его вокруг караулки гонять, пока на второй этаж не загнала… Народ подыхал от хохота!
— А собачник который? — спросил, улыбаясь, Григорий.
— Да голубоглазый, невысокий, твоего, кажется, призыва…
Понятно — это Вельяминов. Непонятно было то, что сержант разговаривал с ним как с равным, не пугая солдата страшными словами из устава. Не обещая сгноить.
— И собака бросилась на офицера? — снова спросил он.
— Собака есть собака, — ответил, выпустив папиросный дым, Уланов, — она слушается хозяина… а не командира взвода. И защищает его… К тому же офицер нажрался до сблева. Пить уметь надо… Помнишь, как в двенадцатой роте летом залетели?
Гараев помнил, как командир роты старший лейтенант Коровин сообщил об этом на вечерней поверке. Группа старослужащих, будучи на охране лесоповала, пригласила к себе в балок одного зэка и устроила небольшой праздник. Заслуженные воины напились так, что молча отпали от стола друг за другом — по углам, головами вперед. А зэк собрал автоматы с магазинами и тихим шагом ушел в лес. У осужденного было так много оружия, что из Москвы генерал прилетел — думали, война будет, стрельба на всю Сибирь! А через три дня беглого нашли в штабе батальона, куда он пришел сам, с вязанкой автоматных стволов. Боялся, говорит, что воины, залив глаза, перестреляют друг друга — на радость врагам. Солдат отдали под трибунал — и отправили в дисбат.
— А вы не боитесь пить, товарищ сержант? — спросил совсем осмелевший Гараев. — Вдруг Добрынин придет…
— Кто? Добрынин? Я с этим козлом столько водки выпил, что до сих пор тошнит… Тут все пьют… иначе трудно, потому что холодно, — он ухмыльнулся, поглядев на стоящего у окна Гараева, — да ты поставь автомат в угол, все равно никто не побежит…
Гараев быстро выполнил приказ.
Он с трудом растопил печку — наглотался дыма, извозился в саже, но довел ее до такого состояния, что даже труба стала красной от накала. И вот теперь она тухла…
Он открыл дверцу и стал шуровать угли, подбрасывая туда мелких сухих полешков, которые заранее принес из-под навеса у КПП. Уланов молча наблюдал за ним, раскуривая уже вторую папиросу. Гараев был длиннее его на голову, худым, с прямым носом и зелеными глазами. Черные брови намекали на татарское происхождение фамилии. От постоянной усталости и холода кожа лица была нездоровой, обескровленной.
— А что, в Якутии разве теплее? — с умыслом бросил Григорий фразу, закрывая дверцу снова разгоревшейся печки. Не похоже, что Уланов оленей пас.
— В Якутии полюс холода, но там я ни разу не пил… Там я книги читал, мечтал студентом стать… А стал сержантом.
— Вы мало похожи на якута, товарищ сержант…
— У меня отец русский, а мать якутка, учительница. Она очень хотела, чтоб я стал юристом… Вот я и стал им.
— Еще не поздно…
— Что-то мне расхотелось судить людей… Разве это исправительная колония?