А Хакима в ту ночь накололи. К его посту подошел зэк и показал пятирублевку. Как договорились, он перебросил ее через забор в снег в обмен на пачку чая, которую тут же и получил от наивного горца. Когда спустившийся вниз Хаким раскатал денежку, она оказалась липовой — нарисованной только с одной стороны. Он, признался потом, чуть не заплакал…
Наверное, мороз — не самое страшное в Сибири зимой. Не мороз страшен, а беззащитность. Григорий понял это давно, услышав первые рассказы о ночных караулах, после которых часовые становились черными.
Вот Борис — сообразительный воин. Он честно отстоял свой первый год на вышке, сержантам не кланялся, ни перед кем не стелился. Он сам рассказывал: взял кирпич, обмотал его спиралью и пристроился к проволоке заборного освещения. Так и жил с печкой на спине — соорудил станину. И брата научил. И чифир, кстати, таким способом заваривали: два провода, два лезвия бритвы — и в консервную банку с водой.
«Посты, съем! Съем, посты!» — пролетела весть по селектору. И часовые, путаясь ногами в длиннополых тулупах, побежали по высокому заснеженному трапу к караульному помещению. Григорий подышал в ладони — запах еще был.
Небольшой двор караульного помещения, обнесенный высоким трехметровым забором, ранним утром был похож на темную яму, на дне которой в лучах тусклой лампочки посверкивают снежинки. Слышно, хорошо слышно, как скрипит снег под валенками подбегающих постовых.
Когда Джумахмедов построил караул у забора, выяснилось, что в шеренге нет Учителя — он стоял на пятом, самом отдаленном посту, поэтому его никто видеть не мог. Сержант, кратко сматерившись, открыл в заборе дверь — на трапе, видимо, никого не было видно. Он зашел в караульное помещение и начал кричать по селектору. Выяснилось, что Джумаев так замерз и скрючился, что руки не слушались — и он не мог откинуть крючок двери.
— Вот чурка! — сказал вернувшийся Джумахмедов. — Сам сообразить не смог — я ему говорю, бей прикладом! Чурка.
Еще минут пять ждали, когда Джумаев появится. Когда он наконец-то пристроился к шеренге, сержант приступил к проверке оружия, к обязательной процедуре. Сержант проверял, не загнал ли кто-нибудь патрон в ствол, развлекаясь от скуки или перессав от страха. Потом Носатый рассказывал так.
По правилам начальник караула должен сам проверять оружие, шагая вдоль шеренги за спинами и заглядывая в ствольную коробку в тот момент, когда воин сдерживает рукой затвор. Но Джумахмедову «на все было положить свой…». По его команде все хором нажали на курок, чтобы сделать контрольный спуск. Носатый еще секунду-две смотрел по сторонам, пытаясь увидеть того, кто совершил такую страшную оплошность: один из черных стволов, поднятых в небо, с огнем и грохотом выпустил туда пулю. И вдруг по взглядам, направленным на него, все понял — хорошо еще, что предохранитель стоял на одиночном режиме, только очереди не хватало…
Носатый был парнем спокойным и крепким, с претензиями, обещал быть классическим старослужащим. В этот февральский караул он совершил промашку — и только. Сказались бессонная ночь, дикий холод и постоянное напряжение. Мутная вспышка страха затмила огонь и даже толчок выстрела — и мозги сработали на самозащиту. Поэтому он озирался по сторонам в поисках автора собственного выстрела.
— Ты почему магазин не снял, ублюдок? — сказал в наступившей тишине сержант.
Джумахмедов стоял перед Носатым, вытянувшись и сжав кулаки, с ненавистью глядя в подрагивающее от холода и испуга лицо солдата. Он сдерживал себя, чтобы не ударить Носатого, но не сдержал.
— Что-о-о? — тихо проревел Джумахмедов на неловкую, с заиканием произнесенную в оправдание фразу солдата, которую Гараев не расслышал. — Что? Что? Да кто тебе позволит базарить в строю? Я тебя спрашиваю…
Раздался глухой стук — это сержант ударил Носатого кулаком в грудь, в шубу, смягчившую удар, от которого тот только покачнулся. Сержант тут же замахнулся вторично, метя на этот раз уже в лицо, но Носатый резко перехватил его руку.
— Не советую, это рукоприкладство, — сказал он громко, удачно вспомнив слово из приговора армейских трибуналов.
Такой наглости Джумахмедов от него не ожидал. Он сделал два шага назад, оглядел шеренгу. Его нежное женское лицо светилось благородной белизной.
— Вы у меня в сортир строем ходить будете, все, — пообещал он, — с автоматами спать будете…
Гараев заметил, что из дверей караулки вышел собачник — ефрейтор Сомов, с любопытством наблюдавший за происходящим. Фрунзенский улыбался — ему хотелось крови.