— Сортир мыл, а сапоги вам не чистил, и вашим шакалам тоже, — ответил он громко, уже ни на что не надеясь.
Уланов резко отвернулся и замолчал. Гараев не видел его лица, да и не хотел видеть. «Зачем он пришел? Мне никто не нужен… надо кончать с этим. У него есть все, чего нет у меня, но ему надо и то, что у меня есть… Поплакаться ему надо, суке сержантской! Нажрался водки в тепле…»
А это что такое? Он увидел, как вздрогнули, дернулись плечи Уланова — раз, второй, третий… Никогда он не мерзнет. Не может быть — вокруг стояла такая тишина, что даже самый глубокий, самый неожиданный, который зажимают зубами, всхлип нельзя было не услышать. Уланов плакал. Его плечи вздрагивали все сильнее, а всхлипы перешли в открытый, прерывистый, с глубокими перепадами плач. Он плакал, уткнувшись лицом в рукава шубы, навалившись грудью на подоконник. Хорошо были видны его белые тонкие руки со сцепленными, переплетенными пальцами, руки, освещенные светом и снегом.
— Не могу, больше не могу, — торопливо говорил он сквозь слезы, — сволочи, мразь эта… гниль поганая… Домой хочу, не могу больше смотреть на них, домой хочу.
Удивление, даже изумление Гараева, похожее немного на испуг, прошло — и он только потом вспомнил, что в этот момент у него появилось радостное, сентиментальное чувство признательности к сержанту… Все-таки мы еще люди.
— Товарищ сержант, не надо, товарищ сержант, не стоит… Вам три месяца осталось, харкните вы на них, да если бы мне столько, да я бы положил… перестаньте, товарищ сержант, — приговаривал Григорий, стоя рядом с ним.
— Ненавижу, ненавижу их всех — собачников, офицерье, всех…
Сержант приподнял голову и начал утирать слезы рукавом, отчего лицо его стало почти черным. Гараев видел это — он стоял уже слева от Уланова, слегка наклонившись и положив ему руку на правое плечо, будто обнимая.
— Не зови меня сержантом, — сказал он. Голос еще дрожал, он глубоко вдыхал воздух и морщился. — Меня Сашей зовут, имя есть…
— А меня Григорием…
— Да ты что? — удивился Уланов и улыбнулся. — А я, честно говоря, и не знал… Ты не куришь?
— И это не знаешь. Не курю, товарищ сержант, не курю… И тебе не советую.
— Погоди советовать, доживи до моего возраста, я тоже не курил, погоди, — говорил он, доставая из кармана шубы пачку папирос. Спичка осветила его темное, резко очерчен — ное лицо с застывшей на секунду улыбкой.
Зона, озаренная электрическим светом, сверкала миллиардами хрупких снежинок, опустившихся на нее с неба. Космическая тишина полуночи звучала торжественно — как симфонический оркестр в беломраморном зале. А далеко в глубине этого мира работали, пили чай в балках и боксах осужденные особого режима — за контрольно-следовой полосой и колючей проволокой.
Уланов курил, пристально глядя в сверкающую бездну зоны.
— Твой магазин стащил Джумахмедов, со столика у зеркала, — рассказывал он Гараеву, — он мне потом уже об этом сказал… Они хотели раскрутить тебя на гауптвахту…
— И кто помешал этому?
— Я — кто еще… Потом мне Добрынин рассказывал, что ты не отдал журналы начальнику штаба.
— Теперь все понятно… Давай договоримся — я буду называть тебя по имени только один на один… Не будем собак травить — и собачников. Скоро весна, скоро тебе домой…
— Мы с тобой еще встретимся когда-нибудь! — благодарно улыбнулся ему сержант за напоминание.
— Обязательно. И назовем друг друга по имени…
Последний побег
Все началось с побега заключенного. Вернее, за месяц до побега. Еще точнее — за месяц и три дня. В ночь с шестого на седьмое ноября. Перед парадом на Красной площади.
…Это был яркий — желтый, красный, коричневый, зеленый — хвойный и лиственный сибирский лес, глухая красноярская тайга. Григорий видел, как поперек его дороги проскочил невысокий северный олень серого цвета, рядом вспорхнул с ветки рябчик.
По просеке бежал солдат без пилотки, в сапогах, ушитых брюках хэбэ и армейском бушлате с длинными рукавами, явно не по размеру. Стройный парень, выше среднего роста. С короткой прической. Он бежал легко, даже весело, с озорной и беспечной улыбкой на губах. Скоро на этом же месте появилась немецкая овчарка, еще молодая, с длинным поводком, который держал прапорщик, лет сорока пяти, в темно-зеленой полевой форме, темноволосый. Собака вбежала в белый от мха сосновый бор и далее — на открытый берег реки, прапорщик отпустил поводок… Овчарка устремилась вперед — за удирающим вдоль воды солдатом. Постепенно настигла его — и наконец прыгнула, нанося удар передними лапами по лопаткам упорного беглеца. Тот упал вперед, на прибрежную гальку, лицом вниз, закрывая голову длинными рукавами бушлата. Собака тут же села сверху, на спину побежденного, и лаем приветствовала медленно подходящего хозяина.