— Иди вон, — закончил разговор капитан Покрышкин, однофамилец известного аса Второй мировой войны.
Со стороны коридора послышались знакомые шаги. И прапорщик Белоглазов снова остановился напротив него, заложив большой палец за офицерский ремень.
— Ты стукач, дятел, — показал он свои мелкие зубы, — но я сделаю так, что весь батальон будет знать об этом. Иди в каптерку.
Гараев медленно прошел мимо прапорщика, по уже пустому коридору и вышел на высокое крыльцо казармы: ноябрьское утро начинало сиять синим первородным снегом. Через угол плаца, в сторону гаража, в пристройке которого находилась каптерка, шел командир роты — всегда щеголеватый, даже в мороз — в тонкой шинели. Григорий двинулся за ним.
В помещении было холодно, а Григорий стоял в одной гимнастерке. «Неужели бить будет? — подумал он, глядя на смуглое лицо офицера. — Да нет, не похоже…»
— Собирай свои вещи, — приказал командир роты, — проверь, чтобы все было на месте — парадка, шинель, ботинки, что еще там…
Гараев быстро нашел свою парадную форму, висевшую на плечиках в пустом ряду отсутствующих воинов. Затолкал все в вещмешок — с ботинками и фуражкой.
— Через час капитан Покрышкин будет возвращаться в штаб батальона, поедешь с ним.
Лейтенант пристально и чуть насмешливо наблюдал за реакцией солдата на свои слова. И действительно — это могло быть что угодно, вплоть до дисциплинарного батальона и вероятной смерти там.
— Не бойся, — пожалел его лейтенант, — тебя переводят в другую роту — благодари Рудного, своего покровителя.
Гараев тут же перестал зябнуть — кровь хлынула по венам, будто вино. Значит, вся жизнь впереди.
— В наших войсках не принято переводить из роты в роту — это невероятное исключение, — добавил командир.
Гараев поставил вещмешок на стол и снова развязал его, достал из кармана парадного кителя значок «Отличник боевой и политической подготовки», прикрутил его к форме на груди, где на белом застиранном хэбэ виднелась пустовавшая дырочка.
— Правильно, — улыбнулся старший лейтенант, — ты же заслужил его! А почему не носил?
— А сколько в роте человек, у кого есть такой? «Старики» бы сняли его через полчаса.
— Ты слишком грамотен для солдата, — без улыбки произнес лейтенант, разворачиваясь к нему со спокойным лицом человека, великая карьера которого неизбежна.
Гараев ждал сержантов, прапорщиков, двух автоматчиков и ад дисбата, но дождался только одного: его не взяли в дневной караул на производственную зону. После завтрака он стал спиной к теплой голландской печке в казарме и слушал, как вооружается взвод у ружпарка, как звучат самозабвенные команды лейтенанта Добрынина.
В штаб батальона ехали на УАЗике — начальник штаба, командир роты и Гараев. Офицеры шутили, вспоминали последнюю охоту на оленей. За задним сиденьем в чехле он заметил светлое цевье винтовки со снайперским прицелом.
Гараев чувствовал: еще одно такое нервное напряжение, как зимой прошлого года, — и он мог бы сорваться, пристрелить Джумахмедова или Белоглазова. Возможно, это поняли и офицеры.
Он вспомнил январь, когда стоял на постах производственной зоны особого режима. Температура опускалась ниже пятидесяти, доходила до — 56. Над контрольно-следовой полосой висел густой туман.
Дырявые валенки и постоянный голод сделали свое гнусное дело. В начале января Гараев начал кашлять, с каждым днем — все сильнее. Это продолжалось с неделю. Потом стала подниматься температура — но насколько она поднялась, Григорий не знал, поскольку градусника не было. Пришлось обратиться к санинструктору роты — сержанту Аристову. Конечно, лекарь хорошо помнил, кто опустил его спиной в грязь бетонного пола посудомойки. Сержант смерил его температуру — 38 градусов, пожал плечами и дал две каких-то таблетки.
— Ничего с тобой не будет, — процедил он сквозь щербатые зубчики, — на посты ходить некому, служба вылечит.
По ночам Гараев не мог спать. В груди появилась такая боль, будто по ней прокатили штабель баланов. Он лежал на втором ярусе и задыхался без воздуха, которого ему не хватало из-за непрекращающегося кашля. Вымотанные постами солдаты спали так, что их могла бы разбудить только волчья сирена «боевой тревоги».
Гараев не знал, что в таких случаях нужно молиться Богу. Он знал о Боге только то, что Всевышнего нет.