Поэтому никому не молился, ни к кому более не обращался, но и подыхать в казарме не собирался.
В ту ночь, после возвращения от санинструктора, Григорий думал не о Боге — он вспоминал Павку Корчагина, Мартина Идена, своего отца. Гадом буду, но выживу — поклялся он себе.
Почти на каждом посту стояла чурка, которую на вышку затаскивали солдаты — тяжело стоять десять часов на ногах в бушлате, шубе и тулупе. Если на посту чурки не оказывалось, Григорий быстро спускался и находил ее перекинутой по приказу какого-нибудь ебнутого сержанта за забор внешнего ограждения.
Солдат понимал, что выхода у него нет — жизнь или смерть. Он, бывший туберкулезник, два раза лежавший в боксе смертников, осознавал это ясно, как последний рецепт: спасти может только преодоление самого себя, абсолютное, безоговорочное. Надеяться в Сибири не на кого.
Гараев начинал с упражнений руками — все виды, какие только смог вспомнить. Наклоны влево, вправо, вперед, назад. Приседания, отжимания от подоконника — чтобы одновременно видеть трап, идущий по периметру. Основное наблюдение шло не за контрольно-следовой полосой, а именно за трапом, где в любое время мог появиться проверяющий или начальник караула. По многу раз, оставшись в одном бушлате, поднимал он над головой тяжелую чурку. Лечение продолжалось по три-четыре часа, делался перерыв — и процесс возобновлялся.
Один осужденный, особый рецидивист, видимо, наблюдавший за отчаянным солдатом из маленького окошечка какого-нибудь балка, подошел к нему и предложил чаю. Гараев бросил ему фляжку. И старый зэк начал приносить ему горячий и крепкий напиток. Удивительно, но осужденный бросал полную фляжку с земли точно в окно поста. Это был второй зэк, приносивший ему на пост чай.
«Пусть это будет продолжаться до конца службы, — твердил себе Гараев, — но я вернусь к отцу и матери живым, а не в гробу». И он поднимал и поднимал свою чурку над головой — до умопомрачения.
Война за жизнь длилась полтора месяца. Постепенно температура спала, и кашель прекратился. С первым весенним воздухом дышать стало легче, прошла боль в груди.
В марте Гараев понял, что победил. И что уже никто и никогда не сможет сломить его, солдата, прошедшего январский ад Сибири.
Командиры, замполиты, начальники караулов и контролеры по надзору сидели у своих печек, жрали жареную картошку и пили сладкую водочку. И никто, кроме матерого рецидивиста, не предложил ему глоток чая. Именно тогда он понял, что это государство никогда защищать не будет.
На утреннем разводе Гараев узнал, что попал во второй взвод 12-й роты, именовавшейся в батальоне «коммунистической» или «красной», потому что здесь, говорили, все живут по уставу, соблюдая «соцзаконность». В общем, образцовая рота Краслага, которая могла оказаться хуже дисбата. Потому что когда офицеры хотели кого-нибудь наказать, они заставляли его жить «по уставу», доводя жертву до сумасшествия.
Итак, утренний развод. Командир второго взвода Татаринов, высокий лейтенант, заместитель командира Иван Рачев, сразу видно: сержант с корпусом и мозгами первобытного воина. По левую руку от Григория стоял парень из гараевского, как было заметно по ленивому поведению, призыва. Ни одной лычки на погонах, ни одного значка на груди — в этом было что-то вызывающее. После построения они поговорили.
— Коля Кин, — протянул он руку Григорию, — кажется, мы с тобой ехали в одном вагоне?..
— Действительно, ты тот самый, который за всю дорогу не сделал ни глотка вина?
— Ага, — ответил Коля, — и ни разу — здесь… Правда, курю немного. А ты?
— Я не курю, а пить пробовал, одеколон — «Сокол»… Сам откуда?
— Ты, наверное, на проводах перепил — забыл, что мы с тобой и в машине вместе ехали?
— Земляк! Прости, меня всю дорогу мутило… Ты из какого поселка?
— Золотанка.
— Знаю, лесоруб, что ли?
— Он…
— А фамилия откуда такая?
— Из немцев мы, репрессированные…
У Коли была большая голова, прямой нос и, кажется, неправильный прикус — нижняя челюсть сильно выставлялась вперед. В карауле он был часовым КПП — впускал-выпускал машины на производственной зоне.
Гараев этого не ожидал. По широкому дощатому трапу навстречу ему шел Сан Саныч Ищенко — высокий, стройный, тонкий, гибкий, такая очаровательная змея.
— Гриша! — раскинул длинные руки Сан Саныч. — Гриша, ты как сюда попал?
— Перевели, — ответил Гараев, пожимая аристократическую руку парнишки, которого запомнил по первому дню в армии.
Миллионы советских зэков, тысячи солдат помнили, что такое Нижня Пойма — сибирская станция, известная им под именем Решеты. Уральский эшелон уже успел побывать в бане и переодеться в армейскую форму, когда к перрону станции Решеты, что на Транссибирской магистрали, прибыл азиатский эшелон. О, это было что-то, вроде ташкентского землетрясения…