Игорь Николаевич снисходительно усмехнулся, поправил галстук — и вышел из помещения вон, поскольку решил повеселиться потом, когда будет поздно.
Он отправился в громадный производственный корпус из красного кирпича, в котором бывал только на участке Юры Вельяминова — в остальные цеха, откуда выходила готовая продукция, допуска у него не было. И, возвращаясь из приемной начальника производства по широкому коридору третьего этажа, свернул к первой же лестнице, поскольку был уверен, что все они ведут вниз — к выходу.
Однако на первом этаже Пшеничникова остановила женщина в черной форме с пистолетной кобурой на бедре — широком, как скат ракетного тягача. Можно сказать, не остановила, а приняла с лестницы на неумолимую грудь — Игорь был научно изумлен, поскольку в пределах заданной территории только сама планета обладала такой гравитацией.
— Пропуск показывать? — простодушно спросил он, пребывая в глубоком шоке.
— Показывать дома будешь, — раздался освежающий голос охранницы, — а здесь — предъявлять!
— А почему я вас раньше не видел, когда заходил сюда? — не унимался он, доставая из кармана черную книжечку, которая по стоимости могла обладать модальностью человеческой жизни. Если какая-нибудь Зинка схватится за казенный пистолет и смахнет рыжую прядь с правого глаза.
— Шары-те заливаете перед работой — проходи давай!
И Пшеничников попал — в размеры крытого стадиона. И остановился — не сюда он шел и не отсюда заходил в корпус… Он шагнул на металлические плиты пола и медленно пошел вдоль стены к середине вытянутого цеха — туда, где крохотные рабочие, как кропотливые насекомые, собирали пушки, стоявшие колесо к колесу с задранными вверх стволами. Орудий было так много, что даже свет, падавший из двадцатиметровых окон с той стороны, казался зеленоватым. Или был таким. «Е-ма-е! У меня ведь только второй допуск, как я сюда попал?» — почти испугался Игорь Николаевич и быстро пошел назад.
— Что-о? — двинулась на него женщина так, что он сразу же пожалел о своей явке с повинной и на всякий случай не стал резко дергаться — как будто находился в секторе доступа злобной караульной собаки. Еще почует запах адреналина…
— А зачем ты, шпион иностранный, в цех проник? — грозно спросила она, сделала шаг назад и потянулась к трубке телефона. — Сейчас начальника караула вызову!
И все равно — нельзя задавать неосторожные вопросы! Стацу захотелось отрезать собственный язык — что, кстати, сам капитан советской спецслужбы дважды ему советовал. А Миша Ваганов, ответивший по экзаменационным вопросам на «отлично», недоверчиво посмотрел на преподавателя:
— Но разве царевича Алексея расстреляли наши мотовилихинские рабочие? — спросил мальчик.
— Отвечай на мой вопрос! — с улыбкой акцентировал ситуацию он, преподаватель, имя которого десятиклассник мог произнести только с отчеством. Отвечай, Миша, отвечай… А за что Миша должен был отвечать?
Но Миша сказал другое. Он сказал, что расстреливать детей — бесчеловечно. А затем вышел и, как докладывали очевидцы, встал на школьном крыльце — видимо, продолжая размышлять. В это время на спортплощадке нападающий команды из 9«а» пнул, удачно пнул, крученым ударом — но не туда, и мяч попал Ваганову в голову (в момент трансформаторного сверхнапряжения!), и произошел срыв — взрыв этого человеческого сознания. Буйное помешательство ума. Мишу увезла скорая психиатрическая помощь.
О расстреле царской семьи Алексей рассказал немного больше, чем этого требовала школьная программа. Чуть-чуть больше. Всего на два-три эпизода. Исправить ошибку не удалось. Вопрос о «пермской трагедии» — разгроме красных на Каме — уже не помог.
С того урока прошло два месяца. Алексей Алексеевич вы — шел из отпуска, стоялуокна — и думал о своем… Он думало том, что сказать все — это не значит сказать истину. В свои двадцать пять он не верил, что любовь старшеклассников может выйти за черную доску снисходительной симпатии — с разницей в десять лет. Поэтому то и дело шутил, не уступая интеллектуального пространства ни на крошку мела, поскольку знал, что не простят, не верил им — потому и не верил, что сам такой, не забыл еще…
Сегодня он должен показать своему классу «Пятую печать» Золтана Фабри — сам ездил за лентой в Пермь и договаривался с директором кинотеатра здесь. Однако ничего религиозного по этому поводу не испытывал, не чувствовал (будто предчувствуя сюжет другого, более напряженного фильма). Так бывает, когда в зале начинается реостатное гашение света. А белый свет — это не известь, не хлорка, даже если ты сидишь в жестком клубном кресле, а не на сортирном очке лагерной зоны. Смешно сказать — резкий запах, как слезоточивый газ, тошнотворный запах санитарии, конвейерного морга, гигиена геенны огненной… Окно экрана, даже широкоформатного — это только свет в окошке, тусклый свет бычьего пузыря, мочевого пузыря социалистического искусства. Гасите желтой струей известь, гасите известью микробы своего мозга, гасите друг друга до помутнения в глазах — ручками реостатов или казанками кулаков, гасите… Только не трогайте белый свет, а благодатной ночью — свечу уединения и познания, не трогайте — ни кручеными ударами, ни дыханием гиены, ни пламенем геенны. Не звоните вы мне, козлы…