— Но ты же говорил про русскую! — возмутился отец.
— Точно, — согласился Юра, — с этой я познакомился в трюме, когда плавал на пароходе. Кстати, где мой паспорт?
— Нет, Юра, не дам! — побледнела мать и быстро потеряла сознание.
Но не бдительность.
— Кажется, он забыл, у кого брат в закрытом институте учится — и хорошо учится, тоже на отлично.
В ответ Алексей посмотрел на Василия Васильевича — и даже не подумал о том, что посмотрел бессердечно, безжалостно, каким-то взглядом олигофрена посмотрел.
— Об этом закрытом весь мир знает, — сказал Алексей неожиданно и, как ему показалось, дерзко.
— Тем более обидно, если он останется без такого престижного диплома, — очень точно отреагировал на нервный выпад Василий Васильевич. И приветливо осклабился.
Алексей посмотрел на стрелки ручных часов — и удивился тому, что они не стояли все это время на месте. Он уже не был уверен, что выйдет отсюда, скорее всего, его вывезут в черном автозаке или в белой машине «скорой помощи». Или другое — в подвале наверняка имеется бетонная келья для чернеца-летописца. Он будет сидеть там и слышать пистолетные выстрелы, ведь за стенкой обязательно должен быть тир. Чтоб арестованные слышали, как расстреливают соратников. Ну, не арестованные, а взятые под стражу, задержанные. И давно уже никого не расстреливают — по крайней мере в подвалах.
— Что? — вздрогнул Алексей.
По рукам со скорым потом прошла знобящая дрожь. Чекист по кличке Василий Васильевич, заоравший на Алексея, смотрел весело и как бы придурковато. Он не мог скрыть восторга, когда наконец-то заговорил своим природным языком: сплошной мат, одна матерщина, дерюжная материя, диалектический материализм.
— Мы тут, бля, корячимся, со шпионами перестрелки ведем, а он, бля, брошюры читает! Кто дал тебе это, я спрашиваю?
— Что дал? кто мне дал? — не понял Алексей начальника.
— Похоже, пацан, у тебя температура поднялась, — тихо заметил Виктор Петрович, не мигая конвоирским взглядом, пугая сомкнутым ртом, как запечатанной ночной телеграммой.
— Я спрашиваю, кто тебе дал литературу, в которой фальсифицируются польские события?
— Никто, я покупал и читал «Трибуна люду».
— Владеешь польским? Так же, как французским?
— Достаточно, чтобы читать газеты.
— Только одно не сходится, — снова подал свой телеграммный голос Виктор Петрович, — в «Трибуна люду» этой информации нет — мы проверили, пацан. Ты где это взял?
— Что я взял? Я вас не…
— Заткнись! — раздался свежий и чистый, как крапива после дождя, голос самого молодого контрразведчика.
Алексей так удивился, что сразу выполнил приказ. А Виктор Петрович заулыбался, будто удовлетворившийся пидар, — он, вероятно, увидел, что на уровне второй глубины рефлексии Алексей Стац понял, насколько свободно презирает его этот уполномоченный властью ровесник. И на какой этаж он, Стац, опущен, как в скоростном лифте.
— Я читаю и наши газеты тоже — «Правду», «Комсомольскую правду»…
— Ты еще скажи — «Пионерскую», — кивнул Виктор Петрович.
— Ведь еще Ленин учил читать буржуазные газеты…
— Уже ближе! Говори, где берешь буржуазные газеты?
— Нигде не беру…
— Тогда ты что, «Правду» называешь буржуазной?
— Да что вы? — пошла у Стаца голова винтом. — Разве правда может быть буржуазной… или пионерской…
— Или пролетарской! — обрадовался Виктор Петрович. — Еще ближе — это уже можно не только записать, но и подписать. Ехать тут недалеко — в Перми живем. Правильно я говорю, товарищ майор?
— А там мы не таких обламывали, — согласился Василий Васильевич.
Алексей видел за окном полуденное небо. Ему очень хотелось очнуться в кресле какого-нибудь большого самолета, пересекающего часовые пояса, как газоны.
Вельяминов прошел мимо зарешеченных окон в торце здания — желтого, как дом умалишенных. До революции в нем находилось губернское правление — высшее исполнительное и полицейское место губернии. «Это здание построено в стиле неоклассицизма, — услышал он, как говорил за спиной экскурсовод — а сейчас в нем находится… О, извините, я забыл, что в нем находится, — пройдемте дальше!»
А дальше, за трамвайной линией, мерцал голубыми парадными елками сквер перед Пермским театром оперы и балета. В центре зеленого пространства стоял черный памятник вождю. «О вы, мундиры голубые, и ты…» Вельяминов любил Лермонтова.