— Пришел, — констатировала она уголовный факт, — я уже в том возрасте, когда не гневаются… Я отношусь к мужчине, как к дождику — когда захочет, тогда и пойдет… И пройдет также.
— Ну-у? — привстал Пшеничников из кресла, когда Куропаткин пошел прямо на него.
— Все в порядке, — кивнул мастер по ремонту автоматического оборудования, — деньги, как утверждают крохалев-ские алкаши, имеют только одну модальность — наличную.
— Опять зажигать будете? — тут же раздался смелый голос, похожий на женский.
— Ха-ха, посмотри, кто идет! — воскликнул Куропаткин, отодвигая рукой продавщицу овощного магазина. И Пшеничников снова был вынужден привстать, чтоб разглядеть за стеклом дверей деревенских ходоков, угнетенных солнцем. Они шли медленно и не налегке. Похоже, что они несли вино в сумках. Поэтому далее Пшеничников начал подниматься из кресла, но Куропаткин опередил друга, неосторожно задел вахтерскую жену плечом — она еще визжала сзади, когда он торжественно, как Гагарин по трапу самолета, уже спускался по бетонным ступеням крыльца навстречу своим драгоценным друзьям. Минералам своим граненым.
Через полчаса после того, как все расселись в холле Генкиной секции, Алексей Стац вышел в туалет, сучонок. Вельяминов вспомнил об этом потом, прикуривая в очередной раз, — какое предчувствие у политического комментатора! Да-да, учитель уже находился в туалете, когда на этаже раздались громкие, многочисленные, перебивающие друг друга командирские шаги. Вторым услышал их Генка Хорошавин.
— Кажется, враги проникли в мою резиденцию, — успел заметить по этому поводу хозяин плацкартного койко-места.
— Распустил охрану, — пожурил Куропаткин товарища и соратника по многолетней борьбе.
Пожурил — и тут же опустил одну из бутылок под стол. Вторую не успел.
Потом вся компания, несмотря на крайнюю занятость, обратила внимание на то, что (вслед за дверью) в помещение ввалилась хорошо вооруженная банда в кожаных сапогах — больших и быстрых, будто портовые крысы.
— Всем стоять! — закричал лейтенант в синей форме МВД.
— На своих местах, — добавил тише высокий мужчина в гражданском костюме, жестами и мордой похожий на только что переодевшегося уголовника, еще не успевшего вытравить запах лагерной зоны.
— И не двигаться, — сбавил обороты лейтенант, добавляя истерического пафоса.
Офицер встал у дверей, ведущих на лоджию, заложил руки за спину. Его правый глаз подозрительно смахивал на прицел. У входа в секцию зависла, как вздернутая на крюк поросячья туша, надменная розовато-белая фигура в джемпере и два сержанта в форме.
Суровые лица центурионов пощады не обещали. Лейтенант не двигался — так, как будто кто-то мог спрыгнуть с третьего этажа, чтобы избежать неминуемой кары за содеянное, — придурок. Ну что тут скажешь, только два слова — группа захвата, блин…
— А чего стоять, когда все сидят? И как встать, если не двигаться? — удивился Хорошавин.
Надо сказать, что Князь Куропаткин удивился тоже — да так, что поставил стакан на стол, что случалось с ним только тогда, когда уже не мог найти рот — ни свой, ни чужой.
— А ты, алкаш, способен соображать? — спросил высокий в гражданском с пустым лицом, напоминавшим пожелтевший писсуар.
— В отличие от вас, — констатировал факт Геннадий.
— Ничего, мы вышибем из тебя мозги — на стенку.
— Короче! — рявкнул лейтенант. — Вы вошли в общежитие, оттолкнули вахтера. Взломали дверь комнаты. Взяли чужие вещи и устроили дебош в секции. Правильно я говорю?
Куропапткин сразу вспомнил про стакан — быстро выпил, встал и начал трезветь, потому что с детства нервничал, когда менты брали его на арапа.
— А теперь спускайтесь вниз! — приказал милиционер с необъяснимой, загадочной улыбкой ненормального человека.
— Вы об этом пожалеете, лейтенант! — нагло заявил Куропаткин, глядя в черное ментовское лицо, нарочно опустив перед званием обязательное слово «товарищ». — Вы об этом очень пожалеете…
Наступила пауза — долгая и тягучая, как лейтенантская мысль. Первым не выдержал высокий.
— Почему это? — поинтересовался он.
— Я сказал, что он пожалеет, и вы тоже! — ответил Куропаткин и направился к двери. — И очень скоро!
Никто не хотел идти, но особенно — Юра Вельяминов, который и в бессознательном состоянии не мог забыть свой номенклатурный номер — и даже чаще, гад, о нем вспоминал в этом состоянии. Пшеничников хлопнул его по плечу — дескать, не грусти, вырулим на автостраду! А Куропаткин, тяжело шагая по лестнице, занимался все это время поэтическим аутотренингом: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен, мой живот лежит на пляже возле моря, мои ноги лижут волны мезозоя, я не слышу звона с ваших колоколен! Я спокоен, я спокоен, я забыл, что кормили меня в детстве мышьяком…»