Вдруг к столу подошел седой и грузный человек. Ему почтительно уступили место. Иштван встал и произнес торжественно:
— Господин Ив Вильжье…
Он взглянул на Василия и Константина и, поняв, что это имя ничего им не говорило, добавил:
— Корреспондент парижской радиокомпании, известный спортивный комментатор… Автор многих книг по истории спорта и книги «Спортивный XX век».
Гаркуша и Чапига с интересом наблюдали за пожилым французом с посеребренной львиной шевелюрой и сосредоточенно-суровым взглядом усталых серых глаз.
Ив Вильжье улыбнулся. Неожиданно сосредоточенный взор его прояснился, тяжелые брови приподнялись — и весь облик этого внешне сурового человека, точно согретый прорвавшимися сквозь тучи яркими солнечными лучами, неуловимо посветлел.
Медленно подбирая слова, он произнес по-русски, прислушиваясь, правильно ли говорит (говорил он очень медленно, но правильно):
— Я тоже бывал в России… О, это было давно. Я приезжал смотреть борьбу великого русского чемпиона, которому не было и нет равных, — борьбу Ивана Поддубного.
Он помолчал.
— Простите, молодые люди… — заговорил он снова. — Вы только вступили на широкий спортивный путь. Я тоже когда-то был азартным спортсменом. Спорт обучил меня многим языкам, которые, к сожалению, я знаю лишь приблизительно. Обратите внимание, как медленно я говорю… Я так говорю, чтобы не стать смешным. Позвольте, я перейду на французский…
— Вы очень хорошо говорите по-русски, — сказал Василий. — Нам очень интересно и приятно послушать вас, господин Вильжье.
Седовласый француз снова поклонился, но заговорил на родном языке. Три или четыре раза в торопливой и взволнованной его речи мелькало слово «Киев».
Иштван переводил речь француза. Ив Вильжье говорил, что уже давно мечтал о встрече с советскими футболистами, а тем более с футболистами Киева. Еще в 1935 году, когда украинская команда приезжала в Париж и выиграла у одного из сильнейших профессиональных клубов «Ред Стар Олимпик», Ив Вильжье познакомился с вратарем сборной Украины — Николаем Русевичем. Больше того, он подружился с этим замечательным спортсменом, хотя между ними и возникла острая полемика по одному существенному вопросу. Ив Вильжье интересовался судьбой Николая и надеялся встретиться с ним. Он запрашивал о Русевиче советское посольство в Париже. Для него было большим личным горем известие о трагической гибели далекого друга в фашистских застенках. А теперь его интересовало все, что было известно Гаркуше и Чапиге о жизни и смерти этого человека.
Иштван внимательно слушал француза. Он волновался. Рука его дрожала, и он отставил бокал.
— Мсье Вильжье… — заговорил он после краткого, сосредоточенного молчания. — Вам удивительно повезло, уважаемый мсье… Эти молодые люди — ученики и друзья Николая Русевича, свидетели последних месяцев жизни этого мужественного человека…
Он положил руку на грудь:
— Ваш покорный слуга Иштван Ференц тоже знал Русевича лично. Я мог бы рассказывать о нем дни и ночи, настолько глубокое впечатление он произвел на меня. Да, уважаемые друзья, это был Человек!
Суровое лицо Ива Вильжье смягчилось, внимательный, словно оценивающий, взгляд стал ласковым и добрым. Он умел слушать, не пропуская ни единого слова, будто стараясь запомнить каждую интонацию собеседника.
Василий рассказывал о трагических днях Киева, когда, потеряв надежду прорваться через фронт, Русевич стал грузчиком на хлебозаводе. Вспоминая о поединке с «Люфтваффе», Василий не мог не волноваться, как будто доносился до его слуха сквозь время грохот и гул стадиона — сила, и ярость, и воля тысяч сердец.
Чапига с интересом украдкой наблюдал за французом. Откинувшись на спинку стула и положив тяжелые руки на стол, тот слушал, казалось, бесстрастно. Только эти большие выразительные руки не находили покоя — они то комкали салфетку, то словно пытались ее разорвать, то бессильно роняли на стол. В глубоком сосредоточенном раздумье он смотрел на Дунай, на близкие, изогнутые струи быстрины, окрашенные яростным пожаром заката. Густые отсветы таяли на рыбачьих парусах, текли и плескались у борта шхуны. Шхуна шла по течению, вся погруженная в закат, словно охваченная огнем. Эти отблески играли, отражаясь на лице Вильжье, словно трепетная смена переживаний…