— Тогда можешь спрашивать у них…
Дверь распахнулась, и вошел унтерштурмфюрер Кутмайстер — чахлый пожилой человек, с изможденным лицом, с подозрительным чахоточным румянцем на щеках. В тюрьме его особенно опасались. Один заключенный рассказывал Николаю, что в прошлом Кутмайстер — рецидивист, взломщик и убийца, что он провел на каторге восемь или девять лет. С приходом нацистов к власти он был освобожден и проявил себя как неудержимый погромщик. Еще в Гамбурге он приглянулся Радомскому, и тот вызвал Кутмайстера в Киев. Здесь, как передавали, он руководил массовыми казнями советских военнопленных.
Но сейчас лицо Кутмайстера выражало такое благодушие, точно ему удалось отмолить все свои грехи. Не обратив внимания ни на Кухара, ни на Русевича, он присел на корточки возле овчарки и ласково погладил ее по загривку, потом достал из кармана тонко нарезанные ломтики колбасы — пес моментально слизнул их с ладони. Русевич невольно подумал, что этот мирно настроенный Кутмайстер нисколько не интересуется его особой. Но именно в эту минуту, не поднимаясь, эсесовец заговорил.
— Ты просишь признаний у русская свинья, как нищий — кусочек хлеб!..
Перейдя на немецкий язык, он что-то затараторил, по-видимому грозя. Кухар молчал. Он был явно напуган.
Унтерштурмфюрер выпрямился, плотно прикрыл дверь, взял за ошейник собаку. Красные пятна на его лице проступили еще ярче. Он приближался к Николаю медленно и словно нехотя и какие-то секунды изучал его пристальным, испытующим взглядом.
— Кто приказал команде играть в красных футболках? — прохрипел Кутмайстер, вплотную подтягивая к Русевичу пса. Вопрос был задан на немецком языке и обращен к переводчику. Опрокинув стул, Кухар подбежал к Николаю, схватил его за ворот рубахи и повторил вопрос.
— У нас не было иной формы, — сказал Николай. — Мы не видели в этом ничего зазорного.
— Was? — насторожился Кутмайстер. — Что он сказал?
Кухар перевел ответ Русевича. Унтерштурмфюрер отшатнулся; не только его впалые щеки — все лицо стало багровым.
— На земле Райха функционировала команда ГПУ! Да, команда агитаторов, задумавшая опозорить спортсменов немецкой армии…
Николай собрал всю свою решимость и самообладание и сказал как мог спокойно:
— Мы играли на своей земле, в своем городе и в своей форме.
Кухар поспешил перевести его слова. Унтерштурмфюрер что-то выкрикнул, сорвал с овчарки ошейник, и в то же мгновение Николая свалил сильный толчок. Падая, он почувствовал резкую боль в правом боку, потом клыки овчарки рванули его предплечье, капканом сомкнулись на кисти руки. Николай стремительно поднялся с пола и отбросил пса ударом ноги. Он схватил тумбочку и, не слыша звона разбитой тарелки, еще раз отбросил взбешенного пса. Третий удар был особенно метким — тумбочка разлетелась в щепы, собака отпрянула в сторону; в руке Николая осталась одна деревяшка.
Русевич с детства любил собак, его огромный дог всегда вызывал интерес прохожих. Николай терпеливо возился с ним, кормил, дрессировал, выводил на прогулки. Никогда не предполагал он, что встретит свой смертный час в поединке с собакой…
Овчарка была отлично выдрессирована, в ее стремительных прыжках легко распознавался расчет — она пыталась вцепиться Русевичу в горло.
Отступая вдоль стены к столу, Николай не заметил, что Кутмайстер вынул парабеллум. Еще один раз Русевичу удалось ударить собаку деревяшкой по морде. Взвизгнув, она затрясла головой, разбрызгивая кровь. Кутмайстер вскинул руку и опустил колодку парабеллума на голову Николая.
Последнее, что запомнил в эту минуту Русевич, был звериный оскал клыков у самого лица… Комната закачалась, и он провалился в ночь.
На дне ночи
Голос, который расслышал Русевич сквозь тяжкий сон, показался ему очень знакомым. Значит, в этой каменной яме он не один?! Нет ничего страшнее одиночества — теперь он это твердо знал. А ведь были дни, и еще не так давно, когда и он и Леля мечтали об уединении.
Кто-то снова позвал Николая, и Русевич пошевелился — больно заныли раны от укусов овчарки, ломило в суставах, пот заливал лицо. «Нет, — сказал он себе: — Лучше лежать без движения. Как хорошо, что кто-то развязал мне руки и прикладывает к груди мокрую тряпку… Если бы больше воды, чтобы остыло воспаленное тело… Какое было бы счастье очутиться сейчас на реке…»
Вспомнилась Десна, и Леля в моторной лодке, и вспененный след за кормой. Они тогда решили уплыть далеко вверх, разбить на безлюдном берегу палатку и пожить отшельниками. В доме у них всегда были люди — родственники, друзья, знакомые — редко удавалось побыть наедине. И каким волшебным казалось тихое раздолье реки, солнечные плесы, серебряные кудри верб, торжественное цветение белоснежных лилий.