— Эй, красавица, — придерживая лошадь, окликнул Мориц появившуюся на пороге хаты бабу, — где тут ваш староста живет?
— А зачем вам? — не сходя с места, ответила вопросом женщина. — Хто такие будете?
— Совсем страх потеряли, — немедленно заворчал Олень. — Ты нам зубы не заговаривай! Отвечай, если спрашивают.
— Тихо, — поморщился фон Вернер и снова обратился к молодке:
— Дело у нас к старосте. Так где его хата?
— Туда езжайте, — женщина махнула рукой куда-то вправо. — Минете три дома… Да вон он сам бегеть! — оборвала она свои объяснения. — Видать прознал.
Действительно откуда-то из-за сараев к стрелкам торопился маленький бородатый мужичок в серой рубахе, подпоясанной веревкой и закатанных до колен штанах. На правом плече он, словно алебарду, нес вилы с приставшим к зубьям сеном. Подойдя к ограде, женщина окликнула старосту:
— Папаша Север!
Но мужик только отмахнулся. Остановившись шагах в десяти от всадников, он торопливо согнулся пополам, будто живот схватило.
— Ты староста деревни? — тронув коня с места, фон Вернер навис над съежившимся крестьянином. — Как зовут?
— Севером кличут, ваш милсть, — карие глаза настороженно глядели из-под густых бровей. — Ага староста, ваш милсть. Ежли на постой до нас, ваш милсть, то плохо в нас… — неожиданной скороговоркой мужик заныл о том, что хлеба в селе нет, бурака нет, у коров брюхи повздувало, молоко пропало…
— В кажной семье детишки хворают, — не давая и слова вставить, вел он свою заунывную "песню". — Вчерась у Хвоста младшой помер. Хворь в его была: дристал, пока не окочурился, — глаза папаши Севера чувственно увлажнились. — Бабки сказывают, хворь-то на кажного перескочить могет…
— Закрой хлебало, дурак, — Олень погрозил хлыстом. — Вот я тебя!
— Слушай, папаша, — начал Мориц, — мы не квартирьеры. Останавливаться тут не будем, — он вытащил из висевшей через плечо сумки скатанный в трубку рисунок. — Смотри сюда, — стрелок развернул перед физиономией мужика бумагу: тщательно нарисованный портрет пожилого мужчины с бородкой и усиками. — Скажи, ты когда-нибудь видел такого человека? В деревню не приезжал?
В глазах старосты зажегся огонек любопытства. Близоруко щурясь, он стал изучать рисунок. Следившая за разговором молодка вышла к всадникам и тоже уставилась на бумагу. Достав трубки, Олень с Куртом, вот уже месяц наблюдавшие схожие сцены закурили. При этом Курт гримасничал, пытаясь насмешить собравшихся в сторонке детишек.
— Зовут человека Клаус Нимер. За него награда полагается, — заученно произнес фон Вернер, — три имперских талера. Ну так что, папаша? Видел тут такого господина? Может проезжал когда-то, а?
Появившийся при упоминании денег интерес на бородатом лице старосты сменился разочарованным выражением. Глаза потухли. Он отрицательно покачал головой и ответил, что таких в деревне нету. Женщина продолжала с любопытством рассматривать портрет и Мориц поинтересовался у нее.
— Не-а, — баба сокрушенно вздохнула. — Три талера за него дают… Шо ж он натворил?
Не удостоив ее ответом, фон Вернер для очистки совести начал снова расспрашивать старосту. Но папаша Север только мотал головой и равнодушно говорил: "Нет, ваш милсть, не было таких."
— Может сход созвать? — Мориц оглянулся на товарищей. — Вдруг кто из мужиков в поле или лесу видел?
— Слушай, сержант, — вынул трубку из тонкогубого рта Олень, — кончай зря время терять. Я жрать хочу. Эти бараны, — он сплюнул, — за пять грошей тебе родную мамашу притащат. Просто не видели они никогда нашего приятеля…
— Эт точно, — зевнул Курт. — Нечего тут делать. Едем, ребята, а то опять до вечера провозимся.
Помедлив, фон Вернер скатал портрет. Спрятал обратно в сумку. Невольный азарт, с которым он вначале вел поиски исчезнувшего должника, давно угас. Десятки деревень, несколько городов, которые они излазили вдоль и поперек, сотни опрошенных людей. И ничего. Не видели, не слышали, а если соблазнившись наградой "видели", то потом в конце-концов выяснялось, что не того. Бессмысленное занятие, думал стрелок, никого мы не найдем. Но каждый раз, отчитываясь мессиру, он чувствовал, что за внешним спокойствием, с которым тот слушает об очередной неудаче, скрывается ледяная решимость довести дело до конца, невзирая на расходы, и потраченное без толку время. В такие мгновения наниматель казался Морицу воплощением древнего проклятия: однажды брошенное на человека — оно не могло быть снято. Никем и никогда.