Одежда моя пахла точь-в-точь как пол в забегаловке, заждавшийся влажной уборки. Но все прочее, освежившись, чувствовало себя неплохо. Может, у Луи в доме и не идеальный порядок, зато уютно и безопасно.
Выходя из спальни, я учуял восхитительный аромат гренок по-французски, жареного бекона и кофе, и сердце мое восторженно подпрыгнуло. Если все-таки решусь жениться, найду себе кого-нибудь вроде Луи, только на лицо посимпатичнее. Вдруг у него есть миловидная сестренка? Гм-м… Вряд ли.
Луи размахивал двузубой вилкой, как дирижер палочкой, и напевал «Дуй, Джек, по трассе». Заметив меня краем глаза, он смущенно улыбнулся.
— Кофе на стойке.
— Спасибо.
Я опустился возле стойки на табурет и достал из кармана сигареты. Э, да я спал прямо на пачке! Я вытянул и закурил сплющенную «Лаки». «Армагеддон» потек по пищеводу и сразу вспыхнул как высокооктановое топливо. Мой мотор уже нарастил обороты, когда из кухни пушечным ядром вылетел Луи и водрузил на стойку поднос с громадными тарелками и дымящимся кофейником.
— Мерф, я тут маленько задержался. Надеюсь, ты аппетит не перебил?
На блюде, которое придвинул ко мне Луи, высился Эверест толстых золотистых гренок; они умопомрачительно лоснились от жира и кленового сиропа. По ободу тарелки были уложены ломтики хрустящего бекона. Луи поставил рядом точно такое же блюдо и кофейник, подошел ко мне, плюхнулся на соседний табурет и наполнил чашки. Я отрезал кусок четырехслойного пирога, окропил его масляным сиропом, цапнул зубами и увидел небо в алмазах. Затем положил в рот горячий солоноватый бекон и хлебнул божественного нектара.
Некоторое время мы с Луи общались только на языке племени чревоугодников — звучно проглатывали, чавкали, говорили «м-м-м» и указывали пальцами на предметы, имевшие самое прямое отношение к еде, такие, как кофейник и бутылочки с сиропом. Минут через двадцать мой топливный бак был наполнен под завязку и пришлось положить вилку и нож, хотя еды, оставшейся на блюде, хватило бы на семью из трех человек. Я наполнил «армагеддоном» третью чашку и полез в карман за ритуальной сигаретой. Луи опустошил свою тарелку и теперь счищал сироп куском пирога. Даже он сомлел от такой еды.
— Старина, да тебя канонизировать надо! Святой Луи, покровитель жирных ложек.
Он вытер уголки рта салфеткой.
— Да я вообще-то не слишком религиозен. И к тому же святой Луи уже есть.
Мы попивали кофе. Луи перестал ухмыляться.
— Вчера Челси улетела.
— Ага, я в курсе.
Луи с усмешкой глянул на меня.
— Она мне записку оставила… Что перед отлетом занесет к тебе мое барахло.
Луи кивнул.
— Оно у меня в спальне. Забыл отдать. Напомни, когда уходить будешь.
Мы снова помолчали. Я не хотел показаться нетерпеливым, но меня здорово разбирало любопытство.
— Так вы с ней говорили перед ее отъездом?
Он ухмыльнулся широко и жутко.
— В смысле о тебе?
Я улыбнулся и кивком подтвердил его догадку, а заодно выпустил изо рта струйку дыма.
— Да, потолковали чуток. Ей ведь сейчас не сладко.
— Из-за меня, что ли? Или из-за тридцатника?
— Ага, из-за всего вместе. Такое с каждым хоть раз в жизни, да бывает, я ей так и сказал. Правда, самого меня пока Бог миловал, но ведь я совсем молодой, пятьдесят восемь всего, и для семейной жизни еще не созрел.
Луи глотнул «армагеддона».
— Мерф, скажи, ты когда-нибудь влюблялся по-настоящему?
Я сделал символический жест — раздавил окурок в пепельнице.
— Конечно. Я ведь, кажется, разведен. Или уже забыл?
Луи фыркнул.
— Увлечься бабой — дело нехитрое, проще этого только жениться. Мерф, я тебя о другом спрашиваю. О настоящей любви.
Я слегка порылся в памяти.
— Да, пожалуй. К Джейн Мэнсфилд я всегда что-то такое испытывал.
— Да ну тебя! Я серьезно.
Я пожал плечами.
— Наверное, влюблялся иногда. Вот только не знаю, по-настоящему ли. Я вообще плохо представляю, что это за штука — настоящая любовь.
— А я тебе объясню. Все дело в химии. В той, которая у тебя в мозгах. Из-за этой химии у нас, мужиков, едет крыша. Вот почему мы так легко влюбляемся.
— Ну, и к чему ты клонишь?
— А к тому, что влюбиться — не Бог весть какой подвиг. Гораздо труднее любить человека, которого давно знаешь. Но и это еще не самое трудное. Самое трудное ничего общего со всем этим не имеет.
— Так что же, по-твоему, самое трудное?