— Нет, сэр.
— Ну, дружок…
— Я расследую подозрительную смерть, и эти сведения могут быть полезны.
— Ннннну, дружок!
— Алло?
Домик Питера Зелла под номером 14 в проезде от Мэттью-стрит — новое дешевое строение с четырьмя маленькими помещениями: гостиная и кухня на первом этаже, ванная и спальня наверху. Я медлю на пороге, припоминая соответствующую главу «Криминальных расследований», рекомендующую работать не торопясь, разделить дом на квадранты и заниматься каждым по очереди. Воспоминание о Фарли и Леонарде притягивает за собой воспоминание о Наоми Эддс: «Вы как будто учебник цитируете». Я встряхиваю головой, провожу рукой по усам и вхожу.
— Итак, мистер Зелл, — говорю я пустому дому, — посмотрим.
Первая четверть не требует много труда. Тонкий бежевый ковер, старый кофейный столик с кругами от чашек. Маленький, но работающий телевизор с плоским экраном, провода, змеящиеся от DVD-плеера, ваза с хризантемами, оказавшимися при ближайшем рассмотрении суррогатом из ткани и проволоки.
Большая часть книжных полок отведена профессиональным интересам Питера Зелла: математика, высшая математика, соотношения и вероятности, толстая история бухгалтерского делопроизводства, переплетенные издания Бюро трудовой статистики и Национального института здоровья. Все личное составлено на одну полку, словно в карантин: занудная НФ и фэнтези, все сезоны «Звездного крейсера «Галактика»», винтажный свод правил «Подземелий и драконов», книги по мифологии и философии в «Звездных войнах». Крошечная армада звездолетов подвешена на проволоке в дверном проеме на кухню, и я пригибаюсь, чтобы пройти под ними.
В шкафу девять коробок сухих завтраков, заботливо расставленных по алфавиту: «Альфа-битс», «Кэптан-кранч» и так далее. В ровном ряду между «Фростед Флейкс» и «Голден-гэмс», как выбитый зуб, зияет пропуск, и я на автомате мысленно его заполняю коробкой «Фрути пебллс». Просыпавшееся зернышко карамельно-розового цвета подтверждает мою гипотезу.
— Ты мне нравишься, Питер Зелл, — говорю я, бережно прикрывая шкаф. — Мне ты нравишься.
Еще в кухне, на пустом столике у мойки, находится стопка простой белой бумаги с надписью на верхнем листке: «Дорогая София».
Сердце у меня сбивается с ритма, и я перевожу дыхание. Затем поднимаю стопку, пролистываю ее, но больше ничего нет — только один листок со словами «Дорогая София». Почерк ровный, четкий, и чувствуется, что Питер Зелл начинал не обычную записку, а важный документ.
Я приказываю себе успокоиться, потому что, возможно, это ничего не значит. Однако мысли искрят. Не факт, что это неоконченная записка самоубийцы, но определенно нечто.
Я засовываю бумагу в карман блейзера и поднимаюсь по лестнице, гадая, кто эта София.
Спальня похожа на гостиную — такая же стерильная, строгая, с застеленной кроватью. Над кроватью висит картинка в рамке: кадр из первой версии «Планеты обезьян» с автографом. В шкафу три костюма, все тускло-коричневые, и два потертых коричневых ремня. В маленькой фанерной тумбочке, во втором снизу ящике, лежит коробка из-под обуви, плотно обмотанная изолентой и подписанная тем же аккуратным почерком: «12 375».
— Двенадцать тысяч триста семьдесят пять, — бормочу я и добавляю, — чего, интересно?
Я беру коробку под мышку и, выпрямившись, разглядываю единственную в комнате фотографию. Маленькая карточка в дешевой рамке — школьный снимок мальчика лет десяти или одиннадцати с тонкими пушистыми волосами и несмелой улыбкой. Вытащив ее из рамки и перевернув, нахожу на обороте аккуратную подпись: «Кайл, 10 февраля». Прошлого года. До…
Я по рации вызываю Триш Макконнелл.
— Эй, — спрашиваю, — вы родных потерпевшего нашли?
— Да, еще бы!
Оказывается, мать Зелла умерла и похоронена здесь же, в Конкорде, на Блоссум-хилл. Отец живет в пансионате «Приятный вид», страдает деменцией в начальной стадии. Печальное известие передали старшей сестре Питера, которая работает акушеркой в частной клинике рядом с городской больницей. Замужем, один ребенок, сын. Зовут сестру София.
На обратном пути я снова задерживаюсь на пороге дома. Под мышкой у меня обувная коробка, фото и стопка бумаги для заметок. Я мысленно оцениваю эту картину, сравнивая со старым воспоминанием: полисмен, скорбно остановившись в дверях дома моего детства на Роклан-роуд, сняв шляпу, кричит в предутреннюю темноту: «Есть кто-нибудь дома?»
Я стою на лестничной площадке, в джемпере с эмблемой «Ред сокс» — или в пижамной куртке? — и думаю, что сестра еще спит, во всяком случае, надеюсь на это. Я уже догадываюсь, с каким известием пришел полисмен.