Я поднимаю голову и движением пальца останавливаю ровную скороговорку Литтлджона.
— Что значит — плохо?
Он переводит дыхание, словно взвешивая, стоит ли объяснять, а я подаюсь вперед, занеся ручку над листом.
— Ну, видите ли, он был крайне возбужден.
Я наклоняю голову к плечу.
— Подавлен или возбужден?
— А я что сказал?
— Вы сказали: возбужден.
— Хотел сказать — подавлен, — поправился Литтлджон. — Простите, я на секундочку.
Он поднимается, не дождавшись ответа, и отходит на другой конец комнаты, открыв мне вид на светлую и любовно обставленную кухню: развешенные в ряд кастрюли, блестящий холодильник украшен магнитиками с алфавитом, школьными табелями и детскими картинками.
Литтлджон у подножия лестницы подбирает синий ранец и пару детских ботинок с хоккейными коньками, висевших на перилах.
— Кайл, мы там зубы почистили? — кричит он наверх. — До времени Т девять минут.
Вопль «Порядок, пап!» скатывается по ступеням, за ним дробно стучат шаги, шумит кран, распахивается дверь. В дверном проеме, как в раме, картинка с тумбочки Зелла — несмело улыбающийся паренек. Насколько я знаю, школы Конкорда продолжают работу. Об этом была статья в «Монитор»: преданные своему делу учителя, учение ради учения. Даже на журналистском фото заметно, что классы наполовину пусты, если не на три четверти.
Литтлджон возвращается в кресло, приглаживает ладонью волосы. Коньки у него на коленях.
— Парень — хоккеист. Ему десять лет, а катается как Мессье, я не шучу. Мог бы со временем выступать за НХЛ, сделал бы меня миллионером. — Он мягко улыбается. — В альтернативной Вселенной. На чем мы остановились?
— Вы описывали душевное состояние Питера.
— Да-да. Я вспоминаю нашу летнюю встречу. Мы устроили барбекю: сосиски, пиво и все прочее. Питер никогда не был особо общительным, но тут стало ясно, что его окончательно накрыла депрессия. Здесь и не здесь, если вы меня понимаете.
Литтлджон глубоко вздыхает, обводит взглядом комнату, словно боится, что призрак Питера Зелла его подслушает.
— Знаете, честно говоря, после того раза мы не хотели, чтобы он общался с Кайлом. Все это достаточно тяжело для мальчика… — Голос у него срывается, он прокашливается. — Простите.
Я киваю, пишу и быстро соображаю.
Итак, что мы имеем? Человека, который на работе выглядит в целом бесстрастным, не поднимает головы, не выказывает реакции на грядущее бедствие, кроме одного срыва на Хеллоуин. Потом выясняется, что он скопил полную и всеохватную подборку сведений по астероиду, что он втайне одержим тем, от чего отмахивается на людях.
Теперь выясняется, что, если верить мужу его сестры, вне офиса он был не только неравнодушен, но и одержим до самозабвения. Такой вполне мог лишить себя жизни.
«Ох, Питер, — думаю я, — что бы ты, друг, рассказал сам?»
— А это настроение, депрессия, не облегчалась в последнее время?
— Ох, нет! Господи, нет, наоборот! Становилось все хуже, начиная с января. С последнего определения.
Последнее определение. Он говорит об интервью Толкина во вторник третьего января в «Особых репортажах CBS-ньюс». Более полутора миллиардов зрителей по всему миру. Я минуту молчу, слушая, как наверху бодро топает Кайл. Потом решаюсь — какого черта? И, достав из кармана, подаю Эрику Литтлджону маленький белый листок.
— Что вы можете сказать об этом?
Я смотрю, как он читает: «Дорогая София».
— Откуда это?
— На ваш взгляд, это почерк Питера Зелла?
— Несомненно. В смысле, мне так кажется. Как я уже говорил…
— Вы не слишком хорошо его знали.
— Именно.
— Он хотел написать вашей жене перед смертью и передумал. Вы не знаете, о чем он мог писать?
— Ну, напрашивается предположение о письме самоубийцы. Незаконченном. — Он поднимает голову, заглядывает мне в глаза. — Что же еще?
— Не знаю, — говорю я и, встав, прячу тетрадку. — Большое спасибо, что уделили мне время. И, пожалуйста, предайте Софии, что я еще раз позвоню, чтобы назначить время для разговора.
Эрик тоже встает, хмурит лоб.
— Вам все-таки нужно с ней поговорить?
— Да.
— Конечно, хорошо, — он со вздохом кивает. — Для нее это испытание. Все это. Но я, конечно, передам.
Я сажусь в «Импалу», но никуда пока что не еду. Около минуты сижу перед домом, пока Литтлджон не выходит с Кайлом на лужайку, покрытую нетронутым снегом, как глазурью на кремовом пирожном. Нелепый десятилетка в больших, не по росту, зимних сапожках, острые локти рвутся сквозь пухлые рукава непродувайки.