— Поэтому, детектив, — говорит она, — я благодарю вас за внимание и заботу…
София замолкает — несколько секунд тишины. Я успеваю решить, что это конец сообщения. Но тут на заднем плане звучит шепот — видимо, муж, миляга Эрик, — и она заканчивает:
— Он не был счастлив, детектив. Я прошу вас понять, что любила его. Он жил грустно и покончил с собой. Пожалуйста, не звоните мне больше.
Гудок. Конец сообщения.
Я барабаню пальцем по кафелю кухонного столика. София Литтлджон не упомянула неоконченной записки с объяснением самоубийства, если он об этом собирался писать «дорогой Софии». А я ведь рассказал о ней мужу, и тот наверняка пересказал ей.
Я звоню ей с домашнего телефона. Домой, потом на мобильный, на работу и опять домой.
Возможно, она не отвечает незнакомым номерам. Я решаю, что надо повторить все звонки со своего сотового. Но посреди второй попытки сеть пропадает, сигнала нет. Мертвый кусок пластика. И я швыряю эту дрянь в стену.
Этого не видно в глазах прохожих — в такую погоду все натягивают на лоб зимние шапки, опускают глаза на скользкую дорогу. Но это читается в походке, в медленном усталом шарканье ног. Заметно, кто не доживет. Вот самоубийца. И вот еще. Этот парень не выдержит. И та женщина, что высоко держит голову. Она будет держаться, делать все возможное, молиться кому-то или чему-то до самого конца.
На стене пустого офисного здания граффити: «ЛОЖЬ ЛОЖЬ ВСЕ ЭТО ЛОЖЬ».
Я иду в «Сомерсет» съесть холостяцкий субботний ужин и делаю крюк, чтобы пройти мимо «Макдоналдса» на Мэйн-стрит. Разглядываю пустую стоянку, поток пешеходов, заходящих в кафе и выходящих обратно с бумажными пакетами, из которых поднимается пар. У стены переполненный мусорный бак, почти скрывающий боковой выход. Секунду я стою просто так, а потом представляю себя убийцей. У меня есть машина, которая работает на растительном топливе, или я где-то раздобыл полбака бензина.
В багажнике у меня труп.
Я терпеливо дожидаюсь полуночи, двенадцати или часа ночи, когда вечерний наплыв схлынул, а прилив забежавших перекусить после бара еще не начался. Ресторан почти пуст.
Словно невзначай окинув взглядом полутемную стоянку, я открываю багажник, вытаскиваю приятеля и подпираю его плечом. Мы, ковыляя на трех ногах, как пара пьяниц, огибаем мусорный бак и входим сбоку прямо в коридорчик, ведущий к мужской уборной. Задвинуть защелку, снять с себя ремень…
В «Сомерсете» Руфь-Энн встречает меня кивком и наливает кофе. В кухне играет Дилан, Морис громко подпевает. Я отодвигаю меню и обкладываюсь тетрадками. Под музыку перебираю собранные факты.
Питер Зелл умер пять дней назад.
Он работал в страховой компании.
Он любил математику.
Он был одержим астероидом. Собирал сведения, отслеживал его путь по небу, узнавал все, что мог. И держал сведения в коробке с меткой «12 375» — почему, еще предстоит выяснить.
Лицо. Под правым глазом покойника синяк.
Он не был близок с родными.
У него, кажется, был один друг, человек по имени Дж. Т. Туссен, которого он ценил в детстве и почему-то решил возобновить общение.
Я час сижу перед тарелками и перебираю заметки, шепча себе под нос, отмахиваясь от плывущего с соседних столиков сигаретного дыма.
Морис выходит из кухни в белом фартуке и, подбоченившись, неодобрительно смотрит на меня.
— В чем дело, Генри? В яичнице жучок, ли что?
— Наверно, не голодный. Не обижайтесь.
— Ну не дело даром переводить еду. — Морис тоненько хихикает, и я поднимаю взгляд, предчувствуя ударный конец шутки. — Но это еще не конец света.
Морис умирает от смеха и заваливается обратно на кухню.
Я достаю бумажник, медленно отсчитываю три десятки по счету и тысячу на чай. «Сомерсет» вынужден подчиняться контролю цен, иначе его закроют, поэтому я всегда стараюсь восстановить справедливость.
Затем я собираю тетрадки и запихиваю их в карман блейзера.
В сущности, я ничего не знаю.
Глава 9
— Это Пэлас?
— Да? — Я моргаю, прокашливаюсь, шмыгаю носом. — Кто это?
Нахожу глазами часы: 5:42. Воскресное утро. Похоже, весь мир присоединился к замыслу Виктора Франса — не дать мне выспаться. «Рождественский календарь, календарь… рока…»
— Это Триш Макконнелл, детектив Пэлас. Простите, что разбудила.
— Ничего… — Я зеваю и потягиваюсь. С Макконнелл я несколько дней не виделся. — Что случилось?