— Морфинистом?
— Да, кажется, это был морфий. Точно, какой-то опиат. Но это раньше… то есть теперь он, конечно, мертв, но я хотела сказать… — Она сбивается, качает головой, продолжает уже гораздо медленнее: — В прошлом году он недолго принимал наркотики, а потом бросил.
Она говорит, я слушаю и записываю дословно, а краем сознания вцепляюсь в новую информацию: «наркоман, какой-то опиат, недолго» и принимаюсь ее грызть, добираясь до сердцевины, пытаясь переварить. И понять, правда ли это.
— Зелл, как вы, наверно, уже поняли, не склонен был украшать себе жизнь, — продолжает Эддс. — Ни выпивки, ни кайфа, ни даже сигарет. Ничего.
— Верно.
Питер играл в «Подземелья и драконы». Питер расставлял по алфавиту пакеты с завтраками. Сводил в таблицы актуальные данные и анализировал их.
— А вот прошлым летом, когда все началось, он, наверное почувствовал, что надо как-то все изменить, — она мрачно улыбается. — Изменить образ жизни. Мне он, между прочим, все это рассказал уже потом. В принятии решения я не участвовала.
Я записываю: «прошлым летом» и «образ жизни». Мои губы щекочут вопросы, но я заставляю себя молчать и сидеть смирно. Раз уж начала говорить, пусть договаривает.
— Но вот, понимаете, как видно, запрещенные вещества не пошли ему впрок. Или сначала пошли, а потом что-то испортилось. Так бывает.
Я киваю так, будто знаю, хотя все мои сведения на этот счет ограничены учебным курсом и детективными фильмами. Лично я похож на Питера — разве что изредка пива выпью.
Ни травки, ни табака, ни алкоголя. И так всю жизнь. В шестнадцать лет тощий будущий полицейский читал в ресторане дешевое издание «Игры Эндера», пока его друзья, выскочив на стоянку, делали по затяжке из лилового керамического бонга и возвращались, пошатываясь и хихикая, к столику — вот к этому самому. Не знаю почему — просто мне не хотелось.
Подают заказ, и Эддс замолкает, разбирая свой сэндвич на три кучки: овощи отдельно, хлеб отдельно, бекон — на самый дальний краешек тарелки. Я внутренне содрогаюсь, обдумывая свалившиеся на меня с неба новые кусочки головоломки, пытаясь ухватить их и расставить по местам, как в старой компьютерной игре.
Астероид. Обувная коробка.
Морфий.
Дж. Т. Туссен.
12,375. Двенадцать целых триста семьдесят пять тысячных… чего?
«Внимание, Генри! — мысленно напоминаю себе. — Слушай, не опережай события».
— Где-то в октябре Питер бросил, — Эддс рассказывает, закрыв глаза и откинув голову назад.
— Почему?
— Не знаю.
— Пусть так.
— Но ему было плохо.
— Синдром отмены.
— Да.
Я записываю, пытаюсь нанизать кусочки на ось времени. Голос старого Гомперса, пропитанный джином и болезнью легких, рассказывает, как Питер сорвался на работе, накричал на девушку. Костюм астероида. В ночь на Хеллоуин.
Эддс продолжает:
— С морфия сойти трудно — практически невозможно. Я и вызвалась помочь парню. Посоветовала немного посидеть дома, а я ему помогу.
— Так…
«Неделю? — вспоминал Гомперс. — Две недели? Я думал, он совсем ушел, а он снова объявился, ничего не объяснял, стал прежним».
— Я ничего особенного не делала, просто заглядывала к нему по пути на работу. Иногда в перерыв. Проверяла, все ли у него есть, приносила свежее белье, суп, всякое такое. У него ведь не было ни семьи, ни друзей.
За неделю до Дня благодарения, рассказывает она, Питер пришел в себя. Ноги еще дрожали, но он был готов вернуться на работу, к своим страховкам.
— А ежевечерние звонки?
— Да, вечерами тяжелее всего, а он жил один. Каждый вечер звонил мне, докладывал. Я убеждалась, что он в порядке, а он — что кому-то нужно услышать его голос.
— Каждый вечер?
— Я когда-то держала собаку, — говорит Эддс. — Она требовала намного больше забот.
— Почему же вы сказали, что не были близки?
— Мы и не были. До прошлой осени, когда все это началось, мы даже не разговаривали.
— Почему же вы пошли ради него на такие хлопоты?
— Пришлось, — она опускает глаза, отводит взгляд. — Он мучился.
— Да, но вы тратили столько сил и времени. Особенно по нынешним временам.
— Вот именно, — она уже не прячет взгляд, смотрит на меня в упор блестящими глазами, словно бросает вызов: посмей-ка отрицать такой неправдоподобный мотив, как обыкновенная человеческая доброта. — Особенно по нынешним.
— А синяк?
— Под глазом? Не знаю. Появился недели две назад. Он сказал, что упал с лестницы.