Но дверь уже закрывается, слышно звяканье цепочки, и сразу дверь распахивается широко.
— Хорошо, — одобряет она и стоически кивает, словно всегда знала, что этот день придет. — Хорошо.
Она принимает у меня пальто и указывает на то самое пухлое голубое кресло, в котором я сидел прошлый раз. Я привычно достаю тетрадь, а она тем временем объясняет, что мужа нет дома, он задержался на работе. Такое время, что кто-то из них непременно задерживается на работе. Эрику Литтлджону теперь почти каждый вечер приходится проводить полуофициальные богослужения неопределенной конфессии. Приходит так много сотрудников, что он закрыл часовенку в подвале и занял конференц-зал наверху. София говорит, лишь бы не молчать. Это последняя целеустремленная попытка уклониться от разговора. Я наблюдаю за ней и думаю, что вот такой взгляд, наверно, был у Питера при жизни: осторожный, вдумчивый, расчетливый и чуточку грустный.
Я улыбаюсь и ерзаю в кресле. Так и быть, дам ей выговориться, а потом можно будет задать свой вопрос. Это не столько вопрос, сколько констатация факта.
— Вы дали ему свою рецептурную печать.
Она долго рассматривает коврик, бесконечное плетение тонкого узора, затем поднимает глаза на меня:
— Он ее украл.
— А, — говорю я, — ясно.
Пока в больнице целый час занимались моим лицом, я думал над этим вопросом. Догадался, но все равно был неуверен. Пришлось спросить новую знакомую, доктора Вилтон: имеют ли акушерки право выписывать рецепты?
Оказалось, имеют.
— Надо было раньше вам сказать. Извините.
За широкой балконной дверью я вижу Кайла и еще одного мальчугана. Оба в лыжных комбинезонах и в сапожках, возятся с телескопом. Двор залит нездешним, ярким светом прожекторов. Прошлой весной, когда шансы на столкновение еще выглядели ничтожными, все увлеклись астрономией, выучили названия планет, их орбиты и расстояния друг до друга. Так после 11 сентября все узнали, какие в Афганистане есть провинции, разницу между шиитами и суннитами. Кайл с приятелем превратили трубу телескопа в меч, по очереди посвящают друг друга в рыцари, преклоняют колени и хихикают под ранней луной.
— Это было в июне. В начале июня, — начинает София, и я оборачиваюсь к ней. — Питер ни с того ни с сего позвонил, напросился на обед. Я сказала, что очень рада.
— Вы принимали его в своем кабинете.
— Да, — кивает она, — да.
Они ели и вспоминали прошлое, чудесно побеседовали. Как брат с сестрой. Вспомнили виденные в детстве фильмы, родителей, как росли…
— Понимаете, так по-семейному.
— Да, мэм.
— Получилось действительно очень мило. Наверно, детектив, именно оттого мне стало так обидно, когда выяснилось, что ему на самом деле было нужно. Мы никогда не были близки с Питером. Чтобы он вот так, вдруг, позвонил? Помню, я подумала: когда это безумие пройдет, мы, может быть, сумеем стать друзьями.
Она тянется за салфеткой и утирает слезу.
— Тогда шансы были еще совсем низкими. Можно было так думать.
Я терпеливо жду, разложив на колене открытую тетрадь.
— В общем, — говорит она, — я редко выписываю рецепты. Наша работа в основном — общая профилактика, а препараты, если и используются, то во время родов, а не прописываются на время беременности.
Поэтому София Литтлджон только через несколько недель обнаружила, что из верхнего ящика стола пропала врачебная печать для рецептов. И еще несколько недель прошло, прежде чем она связала пропажу с появлением своего смирного брата и совместным обедом в кабинете. На этом месте рассказа она замолкает, смотрит в потолок, качает головой, упрекая себя, а мне представляется тихий страховщик Питер в миг решимости: он сделал судьбоносный выбор, Майя пересек порог 12 375. Вот он собирается с духом, когда сестра отлучилась в туалет или за каким-то делом. Он нервничает. Со лба под очки скатываются бусинки пота. Он встает, тихо выдвигает верхний ящик стола…
За окном визжат от смеха Кайл с приятелем. Я не свожу глаз с Софии.
— Значит, в октябре вы догадались.
— Верно. — Она бросает на меня быстрый взгляд, но не дает себе труда спросить, откуда я знаю. — И пришла в ярость. То есть, господи боже, неужели мы еще люди? Неужели нельзя до конца вести себя по-человечески? — В ее голосе настоящий гнев, и она горестно качает головой. — Звучит смешно. Понимаю.
— Нет, мэм, — возражаю я, — вовсе не смешно.
— Я насела на Питера, и он признался, что взял. И все. С тех пор мы больше не разговаривали.
Я киваю. Я был прав. С меня хватит, пора уходить. Но я должен узнать все. Должен.