— Почему вы не рассказали об этом раньше? Почему не отвечали на звонки?..
— Ну я… я решила… я просто… решила… — начинает она. И тут звучит голос Эрика Литтлджона:
— Милая…
Он стоит на пороге. Бог знает сколько он там простоял, на нем тихо подтаивает снег.
— Все нормально.
— Нет, не нормально. Еще раз здравствуйте, детектив. — Он шагает в комнату, на кожаных плечах его пальто тают последние снежные хлопья. — Это я посоветовал ей солгать. И все последствия должны пасть на меня.
— Не думаю, что будут последствия. Просто я хочу знать правду.
— Хорошо. Так вот вам правда: я не видел причин сообщать вам, что Питер был вором и наркоманом, и сказал об этом Софии.
— Мы решили вместе.
— Я тебя уговорил.
Эрик Литтлджон качает головой и в упор сурово смотрит на меня:
— Я сказал ей, что нет смысла вам рассказывать.
Я встаю и делаю шаг навстречу ему, он не отступает.
— Почему? — интересуюсь я.
— Что сделано, то сделано. Случай с печатью не связан со смертью Питера, и не было смысла сообщать о нем полиции.
Он произносит «полиция», как будто это некое абстрактное понятие, не имеющее отношения ко мне, человеку, стоящему у них в гостиной с тетрадкой в руках.
— Сообщить полиции — все равно, что сообщить прессе, широкой публике.
— Отцу, — шепчет София и поднимает на меня взгляд. — Он имеет в виду — сообщить моему отцу.
— Отцу? — Я, поглаживая усы, вспоминаю рапорт констебля Макконнелл: отец, Мартин Зелл, в пансионате «Приятный вид», начальная стадия деменции.
— Ему и так тяжело было узнать, что Питер покончил с собой. А узнать вдобавок, что сын был наркоманом?
— Зачем на него столько взваливать? — добавляет Эрик. — Да еще в такие времена. Я сказал, чтобы она молчала. Это мое решение, и я готов за него отвечать.
— Ясно, — говорю я. — Понятно.
И вздыхаю. Я устал. Глаз болит. Пора идти.
— Еще один вопрос, мисс Литтлджон. Вы, по-видимому, уверены, что Питер покончил с собой. Можно спросить, на чем основана такая уверенность?
— На том, — тихо говорит она, — что он мне сказал.
— Что? Когда?
— В тот самый день. Когда мы обедали у меня в кабинете. Понимаете, тогда уже началось. В новостях рассказывали о Дарэме. Случай в начальной школе, помните?
— Да…
Человек, выросший на побережье, в Дарэме, вернулся туда, чтобы повеситься в одежном шкафу своего школьного класса. Хотел, чтобы его нашел ненавистный с детства учитель.
София зажимает глаза кончиками пальцев. Эрик подходит к ней сзади, кладет ладони на плечи и утешает.
— В общем, Питер… Питер сказал, что если он решится на такое, то сделает это в «Макдоналдсе». На Мэйн-стрит. Знаете, это прозвучало шуткой. Но, наверное… наверное, шуткой не было, да?
— Нет, мэм. Наверно, нет.
Вот вам и ответ, детектив Макгалли. «Как эта печальная история доказывает, что парень пал жертвой убийства?» Никак не доказывает.
Необычный ремень, грузовик — все это не имеет отношения к делу. Когда эксперимент с запретными веществами закончился катастрофой — его поймали на единственном в жизни воровстве и предательстве, оставили наедине со стыдом и мучительной ломкой, — статистик Питер Зелл провел очередной анализ, тщательно рассчитал отношение риска к вознаграждению и убил себя.
Бум!
— Детектив?
— Да?
— Вы не записываете.
Эрик Литтлджон смотрит на меня чуть ли не с подозрением, будто я что-то скрываю.
— Вы больше не записываете то, что мы сказали.
— Нет. Просто я… — Я сглатываю и встаю. — Дело закрыто. Простите за беспокойство.
Пять часов спустя. Или шесть, не знаю. Середина ночи. Мы с Андреасом на улице, оба сбежали из «Пинача» — бара в подвальчике на Феникс-стрит. Сбежали от гомона и дыма, от угрюмой атмосферы подполья и стоим на грязной мостовой. Ни ему, ни мне не хотелось пива. Андреаса Макгалли буквально силой вытащил с рабочего места — отмечать закрытое мной дело. Дела я не раскрыл, да и не было никакого дела. Все равно там, внизу, ужасно: свежий дым смешивается с застоявшейся табачной вонью, орет телевизор, народ теснится к исписанным граффити столбам, не дающим потолку рухнуть. Да еще какой-то остряк зарядил музыкальный автомат дозой иронии. Элвис Костелло «В ожидании конца света», Том Уэйтс «Земля умирает, крича» и, уж конечно, знаменитая песенка R. E. M. крутится снова и снова.
На улице снег, жирные грязные снежинки косо летят сверху, рикошетят от кирпичных стен. Я засунул руки в карманы, стою, запрокинув голову, уставившись в небо единственным целым глазом.