— Ты поэтому такой стройный?
— И поэтому тоже, — киваю я. — Мне надо выяснить, над чем он работал.
— Хорошо.
— В его кабинетном компьютере… — я прикрываю глаза, вспоминая, — там не было ни входящих, ни активных файлов.
— Не было, — подтверждает Наоми. — Мы перестали пользоваться компьютерами. Вели дела на бумаге. Все это Гомперс выдумал. Или региональный офис, не знаю. В общем, к концу дня все, что ты наработал, отправлялось в шкаф для папок. А утром их разбирали.
— Папки числились за сотрудником?
— Как это понимать?
— Дела, над которыми работал Питер, будут сложены вместе?
— А-а. Знаешь, понятия не имею.
— Ясно, — говорю я и усмехаюсь. Щеки у меня разгорелись, глаза блестят. — Мне это нравится.
— Какой ты смешной, — замечает она с улыбкой, а мне все не верится, что она настоящая, что сидит у меня дома в потертом старом шезлонге, в красном платье с черными пуговками.
— Мне это действительно нравится. Может, я еще сменю профессию? Попытаю счастья в страховом бизнесе. У меня еще вся жизнь впереди, скажешь, нет?
Наоми не смеется. Она встает.
— Нет, ты не сменишь. Ты полисмен до мозга костей, Хэнк, — она смотрит мне прямо в лицо, а я чуть-чуть подаюсь вперед и встречаю ее взгляд. Вдруг ловлю себя на мысли, яростной и мучительной, что это в последний раз. Я никогда больше не влюблюсь. Это в последний раз.
— Падающий астероид застанет тебя с вытянутой вперед рукой и криком: «Стоять! Полиция!»
Не знаю, что на это сказать. Право, не знаю.
Я чуть наклоняюсь, а она вытягивает шею, и мы целуемся. Очень медленно, как будто все время мира принадлежит нам. На середине поцелуя мне под ноги лезет пес, тычется носом, и я тихонько отпихиваю его в сторону. Наоми обнимает меня за шею, ее пальцы прокрадываются за ворот рубашки. Закончив первый поцелуй, мы целуемся снова, сильно и торопливо, а когда отрываемся друг от друга, Наоми предлагает перейти в спальню. Я снова начинаю извиняться — у меня нет настоящей кровати, только матрас на полу. Не собрался купить. Она интересуется, сколько я здесь живу, и я отвечаю — пять лет.
— Ты, похоже, и не собирался покупать, — бормочет она, притягивая меня к себе.
— Наверно, ты права, — шепчу я и увлекаю ее на пол.
Много позже, в темноте, когда веки начинают слипаться, я шепчу Наоми:
— Какие стихи?
— Виланеллы, — шепчет она в ответ, и я признаюсь, что не знаю этого слова.
— Виланелла — это стихотворение из девятнадцати строк, — ее дыхание щекочет мне шею. — Пять терцет из трех рифмованных строк каждая. Первая и последняя строки первой терцеты, чередуясь, становятся последней строкой каждой следующей терцеты.
— Понятно, — говорю я, не слишком вникая. Меня больше волнует электрическое прикосновение ее губ к моей шее.
— А заканчивается катреном: четыре рифмованных строки, где последние две строки снова повторяют первую и последнюю строку первой терцеты.
— О-о-о, — тяну я и добавляю: — Без примера не разобраться.
— Есть много очень хороших.
— Прочти мне свою.
Она смеется — легкий теплый выдох мне в ключицу.
— Я еще только первую пишу. И она не окончена.
— Только одну?
— Одну, но великую. До октября. Таков мой план.
— О-о-о…
Минуту мы лежим тихо.
— Вот, — говорит она. — Я прочту тебе знаменитую виланеллу.
— Не хочу знаменитую, хочу твою.
— Это Дилан Томас. Ты, может быть, уже слышал. В последнее время она часто появлялась в газетах.[4]
— Стараюсь поменьше читать газет, — качаю головой я.
— Странный ты человек, детектив Пэлас.
— Мне это многие говорят.
Поздно-поздно ночью я просыпаюсь и вижу Наоми в дверях. Она в одном белье, красное платье подняла над головой, собираясь надеть. Заметив мой взгляд, она без смущения улыбается и спокойно заканчивает одеваться. Даже в бледном свете из коридора я вижу, что на губах у нее не осталось помады. Она выглядит прекрасной и беззащитной, как новорожденное существо.
— Наоми?
— Да, Генри. — Она закрывает глаза. — Еще кое-что… — Открывает глаза. — Еще одно.
4
Наоми, несомненно, говорит о виланелле валлийского поэта Дилана Томаса «