— Эй, — орет он, — ты знаешь, который час?
Я втягиваю голову в плечи, отвожу глаза, толкаю дверь.
Старика-охранника нет на месте. Поднимаюсь на третий этаж, даже из вежливости не позвонив из вестибюля. Мистера Гомперса застаю за его ореховым столом.
— О! — Он потрясенно вскидывается и неуверенно привстает мне навстречу. — Я, гм, все выложил джентльменам еще вчера. О бедняжке Наоми.
— Да, — говорю я, отмечая, что он сменил маленькую рюмку на пинтовый бокал с джином. — Только не все.
— Что?
Внутри у меня неуютно, словно все органы удалили, отделили друг от друга и кое-как запихнули обратно. Я шлепаю ладонью по столу Гомперса и опираюсь на эту руку, нависнув над ним. Гомперс отшатывается, пряча от меня мясистую физиономию. Я представляю, как выгляжу: небрит, осунулся, мертвенно-белая повязка на глазу окружена темной припухлостью кровоподтека.
— Когда мы беседовали на прошлой неделе, вы сказали, что головная контора в Омахе только и думает, что о предотвращении мошенничества.
— Разве? Не помню, — бормочет он.
— Да? Тогда вот, — я бросаю на стол перед ним тетрадь. Он вздрагивает. — Читайте. Вы заявили, что ваша компания думает только о сохранении основного капитала. Что председатель совета директоров намерен купить себе путь на небеса. А вчера вы сказали детективу Калверсону, что дубликатов дел не существует.
— Да, мы, видите ли, перешли на ведение дел в бумаге, — выдавливает он. — Так удобнее.
Он смотрит не на меня, а на фотографию на столе, фото дочери, уехавшей в Новый Орлеан.
— У вас весь отдел занимался проверкой и перепроверкой, электронной базы не существовало, и вы будете меня уверять, что не делали дубликатов? Не хранили где-то вторых экземпляров дел?
— Ну… то есть… — Гомперс оглядывается на окно и снова на меня, собирается с духом. — То есть, извините, но…
Я выхватываю у него бокал и швыряю в оконную раму. Он разлетается осколками стекла и льдинок, джин заливает ковер. Гомперс таращится на меня, как рыба хватая губами воздух. Я представляю себе Наоми — ей всего-то и хотелось, что написать совершенную виланеллу — воображаю, как она носила этому человеку новые бутылки из магазинчика на углу, и вдруг хватаю его за ворот, поднимаю с места и тащу к себе через стол. Его синеватое горло дрожит у меня под пальцами.
— Вы в своем уме?
— Где копии?
— В Бостоне. В региональном отделении. На Стэйт-стрит. — Я совсем немного разжимаю пальцы. — Мы каждый вечер все копируем и пересылаем туда. Раз в сутки. Они хранятся в Бостоне. — Он жалобно, умоляюще повторяет: — Раз в сутки, понимаете?
Я отпускаю его, и Гомперс падает на место, жалко сутулится на стуле.
— Послушайте, констебль…
Я перебиваю:
— Я детектив!
— Детектив. Они под разными предлогами закрывают франшизы, одну за другой. Ищут предлоги. В Стамфорде. В Монпелье. Если и нас закроют, не знаю, что буду делать. У нас нет сбережений. В смысле у нас с женой… — Голос у него дрожит. — Мы не можем себе позволить…
Я смотрю на него.
— Если я позвоню в Бостон, скажу, что мне нужны последние копии, и объясню зачем, меня… — Он вздыхает, собирается с силами. Я все смотрю на него. — Я скажу: вы знаете, у нас документы пропали. Знаете ли, у нас сотрудницу убили…
Он смотрит на меня круглыми влажными глазами, упрашивает, как ребенок.
— Дайте уж мне здесь досидеть. Дайте досидеть до конца. Пожалуйста, дайте.
Он плачет, кривится, закрывая лицо ладонями. Это утомительно. Люди прикрываются астероидом, будто он оправдывает дурные поступки, жалость к себе, отчаяние и эгоизм. Все прячутся за хвостом кометы, как за маминой юбкой.
— Извините, мистер Гомперс, — я встаю, — но вам придется затребовать эти копии. Мне необходимо знать, какие дела пропали, и, в частности, я хочу услышать от вас, занимался ли какими-то из этих претензий Питер Зелл. Вы меня поняли?
— Понял. — Подтянувшись, он садится более или менее прямо, сморкается в носовой платок. — Я постараюсь.
— Не старайтесь, — говорю я, разворачиваясь к дверям. — У вас время до завтрашнего утра. Сделайте.
Я медленно спускаюсь на первый этаж. Дрожу, потому что вся энергия ушла на Гомперса. А пока я его запугивал, небо решило просыпаться гадкой ледяной моросью, которая косо летит мне в лицо по дороге к машине.
Человек с плакатами на груди и на спине все расхаживает по площади в своей парке и меховой шапке и опять орет: «Ты знаешь, который час?» Я отворачиваюсь, но на этот раз он загораживает мне дорогу. Он поднимает плакат «Нас считают дураками», заслоняясь от меня, как щитом центуриона, и я извиняюсь, но человек не двигается с места. Я узнаю в нем вчерашнего соседа по «Сомерсет», только уже без мотоциклетной куртки, зато с теми же нестрижеными усами, румяными щеками и горестным взглядом.