Я заезжаю на стоянку, сижу в машине, барабаня пальцами по рулю.
Билл Эддс неслучайно отреагировал так, как отреагировал, и причина мне известна.
Отсюда вытекает второй факт, а за ним тянется третий.
Это как войти в темную комнату и увидеть слабую полоску света под дверью на противоположной стене. Открываешь дверь — она ведет в следующую комнату, где чуть лучше видно, в стене напротив опять дверь, и под ней тоже свет. Так и идешь вперед, комната за комнатой, и в каждой все яснее.
Над главным входом ряд круглых лампочек. В прошлый раз, когда я здесь был, все горели, теперь две темные. Вот и всюду так. Мир распадается по частям, одна часть загнивает скорее, другая медленнее, все дрожит и рушится заранее. Ужас близящейся катастрофы сам по себе катастрофа. Самая малая смерть не проходит даром.
Сегодня за изогнутой конторкой в вестибюле нет волонтеров, только на кушетке сидит семья, тревожно жмутся друг к другу мама, папа и малыш. Все оборачиваются ко мне, будто ждут плохих новостей. Я виновато киваю им и останавливаюсь, осматриваюсь, вспоминая, где тут лифт В.
Мимо спешит медсестра в комбинезоне, вскрикивает: «Ах, ты!..» и поворачивает обратно.
Кажется, я вспомнил, куда мне надо, и делаю два шага, но тут в заклеенном глазу взрывается острая боль. Ахнув, я вскидываю руку, будто стряхиваю ее — некогда!
Болит, потому что, как говорила доктор Вилтон, обматывая мне бинтом голову: «нехватка обезболивающих препаратов».
Факты связываются друг с другом, освещаются в сознании и складываются в картинку, как созвездие. Но радости нет, никакого удовольствия, потому что лицо болит, и бок болит там, где в него врезался пистолет, и затылок, ушибленный о стену. Я думаю: «Пэлас, ты тупица!» — потому что, если бы мне вернуться в прошлое, четче увидеть происходящее, скорее разобраться, я раскрыл бы дело Зелла и не было бы дела Эддс. Наоми не умерла бы.
Раскрываются двери лифта. Я захожу.
В кабинке никого нет, только я — высокий и спокойный одноглазый полицейский, бегающий пальцами по кнопкам, как слепой по шрифту Брайля, в попытке вычитать ответ.
Я катаюсь несколько раз вверх и вниз.
— Где? — спрашиваю себя я. — Где это можно спрятать?
Потому что где-то в этом здании есть место вроде собачьей конуры Туссена. Там прячут товар на продажу и неправедные доходы. Но в больнице столько разных закоулков! Кладовые и перевязочные, кабинеты и холлы — тем более в такой взбаламученной, урезанной, застывшей посреди ремонта больнице. Мест сколько угодно.
Наконец я сдаюсь, выхожу в подвал и нахожу кабинет доктора Фентон за моргом. Маленькое безупречно чистое помещение, украшенное живыми цветами, семейными снимками и плакатом Михаила Барышникова. «Большой балет, 1973». Фентон при виде меня неприятно удивлена. Так удивляются садовому паразиту или, скажем, еноту, от которого вроде бы уже избавились.
— Что?
Я рассказываю, что мне нужно, и спрашиваю, сколько времени это обычно занимает. Она морщится, словно это слово уже ничего не значит:
— Обычно?
— Да, обычно.
— Обычно от десяти дней до трех недель, — говорит она, — хотя, учитывая, кто теперь работает на Хазен-драйв, скорее от четырех до шести недель.
— Так… ясно… а вы не могли бы сделать это к утру? — спрашиваю я и жду презрительного хохота. Собираюсь с мыслями, готовый упрашивать.
Но Фентон снимает очки, поднимается и заботливо оглядывает меня.
— Почему вы так стараетесь раскрыть это дело?
— Как же… — Я развожу руками. — Потому что оно не раскрыто.
— Понятно, — и она говорит, что все сделает, если я пообещаю никогда ей не звонить и не показываться на глаза.
А, возвращаясь к лифту, я нахожу и место, которое искал. Нахожу и ахаю, открыв рот. Буквально ахаю и говорю: «Господи боже!» Мой голос эхом отдается в бетонном подвале, я поворачиваю обратно, бегу к Фентон еще с одной просьбой.
Мобильный у меня не работает. Ни одной палки. И сервис отказал. С каждым днем все хуже.
Я мысленно представляю, как заброшенные вышки связи медленно кренятся, а потом и падают, увлекая за собой провисшие мертвые провода.
Я возвращаюсь к библиотеке, кварталы так и мелькают за окном машины. Жду в очереди к телефону и, дождавшись, звоню на дом констеблю Макконнелл.
— О, привет, Пэлас, — говорит она. — Вы наверху работаете? Не хотите мне рассказать, что происходит в мире? Что затевает начальство?
— Не знаю.
Таинственные личности в темных очках, слова Макгалли. Какая-то херня затевается…