К моменту смерти Александра I особое положение Царства Польского определялось также присутствием в Варшаве великого князя Константина Павловича, постоянно жившего в столице Царства с середины 1810‐х гг. Его отречение от престола, подписанное в 1822 г., не было опубликовано, и в глазах общества цесаревич был наследником престола. Формально Константин командовал польской армией, однако в действительности он был облечен в Польше самой широкой властью, распространявшейся не только на Царство, но вообще на польские земли Российской империи – Гродненскую, Виленскую, Минскую, Волынскую, Подольскую губернии и Белостокскую область[21]. Непопулярный в Польше, но находившийся под сильным влиянием жены – польской аристократки и католички княгини Лович, великий князь Константин видел себя человеком, выступающим от лица поляков и призванным защищать интересы Польши перед Петербургом.
Александровское установление относительно коронования в Польше стало для Николая I настоящей дилеммой. Император был человеком консервативных взглядов и не поддерживал решение брата и предшественника на престоле даровать Польше особые права. Казалось бы, ожидаемой линией поведения в этой связи должен был стать отказ от предписанного императором Александром установления. Николай I, однако, избрал совершенно иную модель поведения: после долгих сомнений он принял решение о проведении коронации. При этом монарх действовал вопреки собственным эмоциональным реакциям, главной из которых в связи с проведением церемонии он называл «отвращение»[22]. Иными словами, император отделил собственные личностные оценки от того, что, как он полагал, было правильной политической стратегией.
Вопрос о том, что заставило Николая поступить подобным образом, – ключевой. Конечно, можно рассуждать о доктринерском характере монарха[23]. Формируя собственное «я», император действительно использовал образ рыцаря и был склонен вести себя в рамках заданных норм. Показательно в этом отношении его поведение в период «междуцарствия». Николай I присягнул великому князю Константину, зная о существовании акта об отречении[24], то есть действовал именно в соответствии с формальными установками. В момент разворачивания событий сам император осмыслял свои действия исключительно в категориях долга. 14 декабря 1825 г. в письме к сестре, великой княгине Марии Павловне, он именовал себя «жертвой воли Божией и двух своих братьев», восклицая: «Наш ангел (император Александр I. – Прим. авт.) должен быть доволен – воля его исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня»[25]. По точному замечанию историка М. А. Полиевктова, Николай счел возможным «не считаться» с документами, которые указывали на него как на наследника престола Российской империи[26]. Николай следовал букве закона до буквоедства. Интересно, что в период «междуцарствия» в нелогичном поведении Николая упрекали и императрица-мать[27], и великий князь Михаил Павлович. Последний заявил Николаю: «Зачем ты все это делал, когда тебе известны были акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при повторной присяге в отмену прежней и как Бог поможет все это кончить?.. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и почему сделалось так, а не иначе»[28]. Однако даже много лет спустя император был уверен, что альтернативы его решению не было[29].
История с польской коронацией пошла по схожему сценарию – «мы исполнили наш долг – будь, что будет». Т. А. Капустина прямо пишет, что, «унаследовав от Александра I польскую конституцию, он (Николай I. – Прим. авт.) считал своим долгом ее соблюдать и не отступал от обязанностей конституционного монарха до разрыва с Польшей в 1831 г.»[30].
В позиции императора также можно увидеть и политический расчет. Николай I принял решение короноваться в Варшаве вопреки собственным представлениям и установкам, согласно которым он уже давно был помазанником божьим[31] и обладал властью над всей территорией империи, повинуясь установке чтить память императора Александра, а также реализуя потребность избавиться от давления великого князя Константина Павловича и помешать возможным (хотя и не подтвержденным в полной мере) планам Австрии короновать герцога Рейхштадтского. Однако в этом случае мы сталкиваемся с тем, что можно назвать пределом прагматического объяснения, – действие по своему масштабу оказывается намного значительнее причин, которые его вызвали. Давление, которое испытывал и которому в конечном итоге уступил император, было связано не только с практиками легитимации или внешнеполитической ситуацией, ведь к концу 1820‐х гг. Николай I уже преодолел кризис первых лет царствования и обретал все большую уверенность в своих действиях. Но все же он ощущал, что был в долгу, причем в долгу не только перед братьями. Он был должен полякам и Польше.
21
22
Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829) // Сборник РИО. СПб., 1910. Т. 131. С. 325.
23
Ф. Ф. Вигель оставил точное определение этой стороны характера Николая: «Он… был весь преданный чувству долга своего; в исполнении его он был слишком строг к себе и к другим» (
24
В литературе приводится множество доводов, которые подтверждают, что в Николае Павловиче видели наследника (система воспитания, характер поездок за границу и по России, матримониальные планы в его отношении). Существует также множество указаний на то, что будущий император знал о существовании акта отречения Константина Павловича (
25
Николай I: pro et contra. Антология / Сост. Т. В. Андреева, Л. В. Выскочков. СПб.: НОКО, 2011. С. 71.
27
Николай I. Заметки на полях рукописи М. А. Корфа // Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. М.; Л., 1926. С. 39. О реакции императрицы Марии Федоровны и великого князя Михаила Павловича на принесение Николаем присяги Константину Павловичу см.:
28
31
Таково и основное мнение исследователей этого вопроса. См.: