— Рассказывай, что нового? Как тебя принял наш общий друг Эккер?
— Чуть попозже, отец. Все по порядку, а сейчас поговорим о более важном деле. — Он налил себе еще рюмку и жадно выпил. Генерал только сейчас заметил, что сын очень взволнован. — Я присутствовал при допросе Радовича, — начал Чаба. — Ужасное зрелище! Оно будет сопровождать меня до самой смерти. Только теперь я понял, что не каждого человека можно называть человеком, даже если у него и привлекательная внешность. Майор Бабарци как раз и является таким типом. Он у меня на глазах своими руками избил Милана до полусмерти.
— Я понимаю, сын, очень хорошо тебя понимаю.
— Пять лошадей околели бы от таких пыток, но Бабарци лошадей ценит больше, чем людей. Я просто не могу понять, как Милан все это выдержал.
— Он признался? — На всегда непроницаемом лице генерала появилось выражение тревоги.
— Нет. Он потерял сознание, и ничего страшного не произошло. Но мне лично кажется, что он сломлен. Отец, того, что я видел, нельзя вынести. Физически слабый человек находился бы в более выгодном положении, так как он скорее бы умер. Но Милан сильный человек — и физически, и морально. Однако и он вряд ли долго вытерпит. Он мне сам говорил об этом.
— Ты с ним разговаривал? — Генерал, словно устав от объяснений, быстро сел.
— Да... С Эккером я тоже разговаривал и сказал ему, что если Радовича и дальше станут пытать, то он умрет от ран и побоев.
Хайду возился с толстой сигарой, которая дважды выскальзывала у него из рук, прежде чем он отрезал у нее кончик, обсыпав табаком колени.
— Скажи, сын, разве не лучше было бы, если бы этот несчастный умер? — Раскурив наконец сигару, генерал ждал ответа.
— Безусловно, смерть избавила бы его от невыносимых страданий, — ответил Чаба, все еще надеясь, что Милан солгал ему. — Но он не должен умереть. Эккер возложил на меня ответственность за его жизнь. Дело в том, что им очень нужны его показания. Эккер даже пообещал, что попытается помочь ему бежать, если тот назовет некоторые имена. — Произнося эти слова, Чаба не спускал глаз с лица отца, который в этот момент, видимо, полностью овладел собой. — Эккер сказал, что для империи опасен не столько сам Радович, сколько люди, с которыми он вел переговоры. Я лично сделаю все от меня зависящее, чтобы вылечить его.
Сигара у генерала затухла. Это случалось чрезвычайно редко и свидетельствовало о том, что отец глубоко задумался о чем-то и забыл обо всем другом.
— У тебя есть спички? — спросил Хайду, бросая на стол пустой коробок.
Чаба подошел к отцу и подал ему спички.
— Милан страдает ужасно. Я вливал ему морфий. Немного помогло. Позже он пришел в сознание, и мы немного поговорили. Милан сказал мне, что больше он пыток не вынесет, что сломили не только его тело, но и его дух. Он просил, отец, чтобы я умертвил его. Он умолял об этом. Он боится вопреки собственной воле стать предателем. Не исключено, что он им станет, так как находится на краю пропасти. — Генерал наконец-то снова раскурил свою сигару. — Я буду уговаривать Милана, чтобы он дал показания. Пусть расскажет все, что ему известно, и тогда он спасет свою жизнь.
— Ты хочешь уговорить его стать предателем?
— Предателем? Милан — коммунист, офицер советской разведки. Какое же это предательство, если мы перетянем его на нашу сторону? По-моему, это был бы патриотический поступок. В конце концов, Милан все же венгр... — Чаба говорил это для того, чтобы принудить отца высказать свое мнение.
Хайду почувствовал себя загнанным в угол. Спокойствие, казалось, изменило генералу, он встал и нервно заходил по комнате.
Чаба присел на подлокотник кресла, несколько секунд он смотрел на отца, а затем спросил:
— Скажи, отец, не лучше ли нам поговорить друг с другом начистоту?
«Хорошо бы, — согласился мысленно Хайду, — очень хорошо бы, только я не уполномочен на откровенный разговор с сыном». Когда генерал узнал об аресте Радовича и сообщил об этом своему связному сверху, тот приказал пока никаких шагов не предпринимать и ждать, посоветовав сделать так, чтобы Радович не мог ничего рассказать.
— Отец, — начал Чаба, встав перед отцом, — Милан просил меня передать тебе, что он больше не выдержит, а если его принудят говорить, то он назовет Эккеру твое имя первым. Я думаю, он хотел спровоцировать меня, чтобы я его умертвил.
— Ничего он не провоцировал, — приглушенным голосом возразил Хайду. — Его нужно умертвить...
— Значит, это правда?
— Да, правда. Больше я тебе ничего сказать не могу. Если Радович во всем признается, нас арестуют. Твою мать, разумеется, тоже.