— По-моему, на следующей неделе его здесь не будет, — заметил Квиллинг. — Мануэль много путешествует.
— Правда? — удивился Манц.
— Он прекрасно со всем справляется, — просвещал присутствующих Квиллинг. — Иногда нас беспокоит состояние его здоровья, но сейчас… — Он на мгновение дотронулся до темной мореной рамы коллажа «Watch it!». — Постучим по дереву!
— Кто-нибудь вызвал такси? — спросил Каминский.
— Мы уже уходим, — заверил его я.
Снова прошла женщина с подносом, я взял еще один бокал.
— Завтра в десять вас устроит? — спросил Манц.
— Зачем? — спросил Каминский.
— А интервью?
— Нет, — сказал Каминский.
— Я его уговорю, — сказал я.
Цабль хотел было встать, невольно схватился за подлокотник и снова в изнеможении сел. Хохгарт вдруг извлек откуда-то фотоаппарат и нажал на кнопку, вспышка отбросила на стену наши тени.
— Я могу позвонить на следующей неделе? — тихо сказал я Манцу. Нужно действовать, пока он не напился до бесчувствия.
— На следующей не получится. — Он прищурился. — Через неделю.
— Хорошо, — сказал я.
На другом конце зала, под тремя неоновыми лампами, которые Квиллинг оклеил газетными вырезками, стояли и о чем-то беседовали Вальрат и Верена Мангольд. Она что-то быстро говорила, он прислонился к стене и печально смотрел в свой бокал. Я взял Каминского под локоть и помог ему встать, Квиллинг немедленно подхватил его с другой стороны. Мы повели его к двери.
— Мы справимся, — процедил я. — Оставьте его в покое!
— Не беспокойтесь, — повторял Квиллинг, — не беспокойтесь!
Манц похлопал меня по плечу, я на секунду отпустил Каминского.
— Лучше все-таки в конце этой недели. В пятницу. Позвони моей секретарше.
— В пятницу, — сказал я, — очень хорошо.
Манц рассеянно кивнул, тоненькая женщина положила голову ему на плечо. Обернувшись, я увидел, что Хохгарт как раз в эту минуту фотографирует Квиллинга и Каминского. Все разговоры смолкли. Я поспешно подхватил Каминского под локоть с другой стороны, но было поздно: Хохгарт их уже снял. Мы пошли дальше, пол, по-моему, был неровный, воздух словно слегка подрагивал. Значит, я все-таки опьянел.
Мы спустились по лестнице. «Осторожно, ступенька!» — повторял Квиллинг при каждом шаге. Я посмотрел на редкие волосы Каминского, правой рукой он крепко сжимал трость. Мы вышли на улицу. Дождь перестал, в лужах расплывались отражения фонарей.
— Спасибо! — сказал я. — Моя машина вон там.
— Моя ближе, — отозвался Квиллинг. — Я могу его отвезти. К тому же у меня есть домик для гостей.
— А вам разве не пора возвращаться?
— Они и без меня обойдутся.
— Это же ваша выставка.
— Но я должен быть здесь.
— Мы больше не нуждаемся в вашей помощи!
— А так было бы проще.
Я выпустил локоть Каминского, обошел их обоих и прошипел Квиллингу на ухо:
— Оставьте его в покое и возвращайтесь к гостям!
— Вы что, теперь будете мне приказывать?
— Я же пишу рецензии, а вы выставляете работы. Мы ровесники. Я буду писать о каждой вашей новой выставке.
— Не понимаю вас.
Я вернулся на свой пост и взял Каминского под локоть.
— Но, может быть, мне действительно пора к гостям.
— Может быть, — подтвердил я.
— Это все-таки моя выставка.
— Вот именно, — откликнулся я.
— Ничего не поделаешь.
— Досадно, — поддакнул я.
— Для меня это честь, — объявил он, — большая честь, Мануэль.
— А вы, собственно, кто? — спросил Каминский.
— Он просто неподражаем! — воскликнул Квиллинг. — До свиданья, Себастьян!
— До свиданья, Алонзо!
Несколько секунд мы с ненавистью смотрели друг на друга, потом он повернулся и взбежал по лестнице. Я перевел Каминского через улицу к машине Эльке. Просторный «мерседес», скоростной и роскошный, почти такой же красивый, как и украденный «БМВ». Иногда мне казалось, что деньги зарабатывают все, кроме меня.
Мне приходилось сосредоточиваться, чтобы не съехать с полосы, я был слегка пьян. Опустил окно и быстро пришел в себя от прохладного воздуха, нужно пораньше лечь спать, завтра мне потребуется ясная голова. Наверное, вечер удался, они видели меня в обществе Каминского, все прошло хорошо. И все-таки мне отчего-то взгрустнулось.
— Я знаю, зачем вы это сделали, — сказал Каминский. — Я вас недооценивал.
— О чем вы?
— Вы хотели мне показать, что меня забывают.
Мне понадобилась минута, чтобы понять, что он имеет в виду. Он откинул голову и глубоко вздохнул.
— Никто не знал ни одной моей картины.