Собраніе сочиненій Каронина
(Н. Е. Петропавловского)
V
Послѣдній приходъ Дёмы
— Ежели мы всѣ, сколько насъ ни на есть, цѣльнымъ опчествомъ, разбредемся, кто-жь станетъ платить, а?
Отвѣта на этотъ вопросъ парашкинцы не нашли.
Парашкинцы сами себѣ задали этотъ вопросъ, но отвѣчать были не въ силахъ, частью потому, что вопросъ былъ изъ такихъ, въ отвѣтъ на который можно только выпучить гляза и молчать.
Не зная, что говорить и, можетъ быть, боясь говорить, парашкинцы такъ и сдѣлали. Они собрались на сходъ и долго недоумѣвали. Это было лѣтомъ. Сходка имѣла мѣсто возлѣ сборной избы. Размѣстились, кто какъ могь. Одни усѣлись на гнилой колодѣ, поставленной около плетня; другіе стояли, заложивъ руки назадъ и сдвинувъ шапки на затылокъ, третьи лежали на животѣ, а нѣкоторые усѣлись на плетень между колышками и болтали ногами. Всѣ почти были въ сборѣ, но никто не хотѣлъ начинать разговоръ о дѣлѣ, которое возбуждало злобу во всѣхъ и каждомъ.
Дѣло вышло изъ-за Дёмы, Дёмы Лукьянова. Дёма рѣдко находился дома. Зарабатывалъ онъ хлѣбъ на сторонѣ; со стороны же и подати платилъ. A на деревнѣ считалъ себя лишнимъ, даже невозможнымъ. Но нынѣ онъ прямо заявилъ міру, что душу свою онъ покидаетъ, подушное платить не можетъ и не будетъ. Сказавъ это, Дёма высморкался, сѣлъ на траву и сталъ ждать, что изъ всего этого выйдетъ.
Парашкинцы, послѣ долгаго молчанія, начали говорить разныя разности, совершенно не идущія къ дѣлу. У жены Ильи Малаго мальчишка попалъ въ кадушку съ гущей. Лукерья родила въ канавѣ, что возлѣ Епифановыхъ владѣній…
Иванъ Ивановъ съ пьяныхъ глазъ опоилъ бурку, который раздулся… Иванъ Заяцъ поймалъ у себя на полосѣ девять сусликовъ, продалъ ихъ шкуры и радуется… О Дёмѣ же ни полслова, какъ будто парашкинцы старались по возможности дальше отвлечь свои мысли отъ дѣла, которое каждаго задѣвало за живое и возбуждало злобу, требуя напряженія всѣхъ ихъ умственныхъ способностей.
Дёма долго ждалъ. Но, наконецъ, не вытерпѣлъ и заговорилъ съ тѣмъ разсѣяннымъ видомъ, который былъ вообще присущъ ему. Онъ какъ будто продолжалъ свой отказъ и говорилъ какъ будто съ собой однимъ.
— Ежели на чугунку не удастся, — ну, тогда въ Питеръ махну… Здѣсь же мнѣ невозможно… Или еще можно на заводъ Шелопаева, а то спички дѣлать… A то еще…
Дема былъ прерванъ. Его словами всѣ возмутились.
— Да что у тебя, шальной ты человѣкъ, мысли-то ходуномъ ходятъ? — заговорили ему въ отвѣтъ многіе голоса. — Tо онъ остается на деревнѣ, то глядь — онъ ужь въ Питеръ ѣдеть, то спички!.. Какъ же послѣ этого валандаться съ тобой, шальной человѣкъ?
Парашкинцы вдругъ всѣ поднялись съ мѣстъ, зашумѣли и взволвованно произвесли слѣдующую рѣчь:
— Это что-жь такое? Платить онъ не можетъ, не будетъ… въ какомъ смыслѣ? Уйдетъ въ бѣга — и лови его!.. Душу бросаетъ, хозяйство въ разоръ — по какой причинѣ? A тамъ плати за него… Плати, вѣрно!.. Ты за него не только плати, а прямо спину подставляй; за ихняго брата порютъ!.. Да, какже! Онъ душу свою измотаетъ, бѣжитъ, а міръ въ отвѣтѣ? Сколько ужь такихъ-то! Каждый норовить дать деру… Да, какже! Онъ отъ міра ужь отстранился, ужь ты его сюда калачомъ не заманишь; все на міръ валитъ!.. Довольно ужь у васъ такихъ… Петръ Безпаловъ — разъ! Потасовъ — два! Климъ Дальній — три! Кто еще?… A Кирюшка-то Савинъ?… Четыре!.. Семенъ Бѣлый… это который? — пять! Семенъ Черный — шесть! Дема вотъ… Да ихъ не перечесть!.. Что же это такое будетъ? Я не буду платить, онъ улизнетъ, Чортъ Иванычъ Веревкинъ наплюетъ на міръ, — что же такое произойдетъ, а?… Бра-а-атцы! Пущать ихъ не надо! Совсѣмъ ихъ не надо пущать… Сиди и плати… Оно такъ-то лучше… Это вѣрно — сиди и плати!.. Ахъ, вы, голоштанники! Доколь же намъ отдуваться за вашего брата, а? Нѣтъ, ты посиди тутъ, дома-то… A какъ же ихъ не пущать? Народъ они вольный, бродяги-то… Кочевые народы!.. Ты ему на головѣ теши колъ, а онъ не внимаетъ!.. Онъ вонъ задеретъ хвостъ — и лови его, Дёму-то!.. Господи Боже мой! эдакъ всѣ въ бѣга… Я хозяйство брошу, другой броситъ, третій… бѣжимъ всѣ, ищи насъ свищи, кто-жь останется?… Кто будетъ платить, ежели мы всѣ въ бѣга, а? Кто?
Вся эта рѣчь произвела сильное впечатлѣніе, въ особенности послѣдній вопросъ. Даже Дёма, рѣшительно ко всему равнодушный, пораженъ былъ возможностью исчезновенія всѣхъ парашкинцевъ. Онъ также всталъ на ноги и тоже что-то заголосилъ, но его никто не слушалъ до тѣхъ поръ, пока не замолчалъ весь сходъ.
Конечно, Дема скоро оправился и, попрежнему, заговорилъ разсѣянно и вяло, настаивая на томъ, что обрабатывать надѣлъ свой онъ не можетъ, уходитъ на заработки и проситъ міръ уважить его — снятъ съ него душу.
— Никакъ нельзя по-другому, — сказалъ онъ. — Чай, видали? Хозяйка моя какъ снопъ лежитъ, работать гдѣ-жь ей? изнурилась; мать также… Ну, и не въ мочь держать надѣлъ. Ежели бы еще полдуши, да и то…
Дёма нахнулъ рукой, показывая тѣмъ, во-первыхъ, что онъ и полдуши боится принять, и, во-вторыхъ, говорить ему надоѣло. Онъ вяло высморкался еще разъ и умолкъ. Для всѣхъ было очевидно, что съ нимъ ничего не подѣлаешь. Пожалуй, его можно заставить жить въ деревнѣ, но что изъ этого? Онъ останется, ему все равно, мысли его въ разбродъ пошли, но какой толкъ изъ этого выйдетъ?
Попробовали его подвергнуть перекрестному, очень хитрому допросу.
— Изба и прочее хозяйство есть у тебя? — спросили у него.
— Полагается, — нехотя отвѣчалъ Дема.
— Такъ. Ну, а скотъ есть?
— Скотъ?… Самая малость. Подохъ.
— Такъ, скотъ твой, стало быть, кормится, и кормится, надо полагать, мірскими землями, ай нѣтъ?
— Что-жь…
— Вотъ тебѣ и что-жь! Избу ты имѣешь, мѣсто занимаешь, скотъ твой пользуется, а ты не платишь, по какой причинѣ?
— По причинѣ, что нечѣмъ; радъ бы! — возразилъ Дёма, чувствуя, что изъ-подъ его ногъ ускользаетъ почва.
Допросъ продолжался.
— И опять: мать твоя съ хозяйкой надѣлъ до сей поры держали, занимали землю, а ты душу не платишь, по какой причинѣ?
Дёма взбѣсился. Перекрестнымъ допросомъ приперли его къ стѣнѣ, говорить ему было невозможно. По какой причинѣ? Онъ и самъ хорошенько не зналъ, по какой причинѣ платить ему нечѣмъ, какъ онъ ни бился. Выходило такъ, что нечѣмъ — и все.
— Тыщу разъ говорю вамъ — нечѣмъ платить мнѣ, нечѣмъ, нечѣмъ! Чего еще пристали? — возразилъ Дёма, выходя изъ себя.
— Ну, такъ и сиди дома, — отвѣчали ему, — по крайности, тутъ самого тебя выпорютъ, а не то, чтобы міръ изъ-за тебя мученіе принималъ.
— A куда-жь я дѣну пашпортъ? — вдругъ оживился Дема. — Куда я дѣну пашпортъ? Деньги я за него уплатилъ сполна, и онъ у меня на цѣлый годъ, годовой; куда-жь мнѣ его дѣть? Ахъ, вы, головы умныя!
Дёма оправился отъ своего смущенія и опять разсѣянно глядѣлъ и слушалъ, — ему было все равно. Но въ свою очередь сходъ былъ пораженъ, такъ что перекрестнаго допроса какъ будто и не было. Дема взялъ годовой паспортъ, деньги за него уплатилъ куда же ему, въ самомъ дѣлѣ, дѣть его? Зная цѣну деньгамъ, парашкинцы стали въ тупикъ и замолчали въ полнѣйшемъ недоумѣніи.
— Пашпортомъ ты не тыкай, бери его и ступай съ Богомъ. A только душу плати.
Говорить о дѣлѣ Дёмы дальше не представлялось уже надобности; все было переговорено. Да и надоѣло всѣмъ. Эти исторіи повторялись въ послѣднее время очень часто и, кромѣ тупого озлобленія, ничего не приносили парашкинцамъ… Что возьмешь съ Дёмы? Если онъ и въ деревнѣ останется — это все равно, еще бѣду какую-нибудь сдѣлаетъ. Притомъ, каждый на сходѣ понималъ, что, можетъ быть, завтра и онъ очутится въ такомъ положеніи, когда взять съ него будетъ нечего.