Дёма былъ сперва очень доволенъ жизнью, которую онъ велъ. Онъ вдохнулъ свободнѣе. Удивительна, конечно, свобода, состоявшая въ возможности переходить съ мѣста на мѣсто "по годовому пашпорту", но, по крайней мѣрѣ, ему не зачѣмъ было выть съ утра до ночи, какъ это онъ дѣлалъ въ деревнѣ. Пища его также улучшилась, т. е. онъ былъ увѣренъ, что и завтра онъ будетъ ѣсть, тогда какъ дома онъ не могь предсказать этого.
Дема переходилъ съ фабрики на фабрику, съ завода на заводъ и такимъ образомъ кормился. Это былъ большой выигрышъ для него. Проигралъ онъ только въ томъ отношеніи, что сдѣлался оглашеннымъ; такой ужь у него былъ родъ жизни. Дёма растерялъ свои мысли.
Но это было неизбѣжно. Въ деревнѣ или на волѣ — все равно онъ сдѣлался бы оглашеннымъ. Такую жизнь онъ въ послѣднее время передъ уходомъ велъ и дома у себя; у него ничего не было опредѣденнаго насчетъ будущаго. Онъ желалъ принять какое-нибудь твердое рѣшеніе относительно себя и своего семейства, но не могъ. Онъ прежде думалъ о своемъ хозяйствѣ и пересталъ, — безполезно. Онъ раньше умѣлъ соображать — и бросилъ: всякое его соображеніе оназывалось вы на что негоднымъ.
Дёма повелъ бродячую жизнь. Выходя изъ деревни, онъ не зналъ, куда его занесетъ нелегкая. Онъ останавливался тамъ, гдѣ натыкался на работу. Приходя же въ деревню, онъ не зналъ, останетсяли здѣсь, или уйдетъ.
— Уйдешь, что-ли? — спрашивала обыкновенно Иваниха.
— Да кто знаетъ? — возражалъ Дема.
Связь его съ деревней была двусмысленна. Онъ не зналъ, куда себя причислить: кто онъ, бродяга или деревенскій житель? Войдетъ онъ снова въ деревенскій міръ или онъ навсегда отъ него оторванъ? Онъ этого не знаетъ. Дема даже не могъ часто рѣшить, желаетъ-ли онъ остаться на міру. Въ немъ произошло полное разрушеніе старыхъ понятій и желаній, съ которыми онъ жилъ въ деревнѣ.
Въ первое время Дёма часто навѣдывался домой. Когда онъ долго не бывалъ дома, имъ овладѣвало нетерпѣніе и ему не сидѣлось на мѣстѣ. Случалось хуже. На какой-нибудь фабрикѣ Шелопаева имъ вдругъ овладѣвала тоска по деревнѣ… Работалъ Дёма, по обыкновенію, семнадцать часовъ, — думать, слѣдовательно, времени не было. Къ концу дня Дёма чувствовалъ себя такъ же, какъ пьяный послѣ похмѣлья, и самъ удивлялся своей глупости. Вечеромъ у него всегда оставалось одно желаніе — завалиться поскорѣе и заснуть. Шелопаевъ для рабочихъ устроилъ спальню, въ которой въ два яруса были сдѣланы трещины, куда рабочіе вдвигали свои тѣла на ночь. Туда же, разумѣется, и Дёма залѣзалъ. И вотъ среди ночи, послѣ ужаснаго дня, онъ вдругъ просыпается и начиваетъ ворочаться; ворочается и думаетъ. Кругомъ темень непроглядная, смрадно, отовсюду слышится храпъ, душно… На Дёму нападаетъ тоска. Онъ вспоминаетъ деревню, ему хочется побывать тамъ…
Но лишь только Дема показывался въ дереввю, его сразу обдавало холодомъ. Черезъ нѣкоторое время, поживъ въ деревнѣ, онъ видѣлъ, что дѣлать ему здѣсь нечего и оставаться нельзя. Такимъ образомъ, поколотившись дома съ мѣсяцъ, онъ уходилъ снова бродяжить.
Съ теченіемъ времени его появленія въ деревнѣ дѣлались все рѣже и рѣже. Его уже не влекло сюда съ такою силой, какъ прежде, въ началѣ его кочевой жизни. Къ деревнѣ его привязывали уже однѣ только нитки, которыя очень скоро могли оборваться.
Деревня опостылѣла Дёмѣ. Являясь туда, онъ не зналъ, какъ убраться назадъ; по приходѣ домой, онъ не находилъ себѣ мѣста. На него разомъ наваливалось все, отъ чего онъ бѣжалъ; мигомъ онъ погружался въ обстановку, въ которой онъ раньше задыхался. Какъ ни жалки были условія его фабричной жизни, но, сравнивая ихъ съ тѣми, среди которыхъ онъ принужденъ былъ жить въ деревнѣ, онъ приходилъ къ заключенію, что жить на міру нѣтъ никакой возможности.
Сравненіе было рѣшительно и безповоротно.
Внѣ деревни Дему, по крайней мѣрѣ, никто не смѣлъ тронуть, и то мѣсто, гдѣ ему было не подъ силу и гдѣ ему не нравилось, онъ могъ оставить, а изъ деревни нельзя было уйти во всякое время. Внѣ деревни онъ кормился, а деревня давала ему только одну траву. Но, важнѣе всего, внѣ деревни его не оскорбляли, деревня же предлагала ему рядъ самыхъ унизительныхъ оскорбленій.
Страдало человѣческое достоинство, проснувшееся отъ сопоставленія двухъ жизней, и деревня для Дёмы, въ его представленіяхъ, стала мѣстомъ мученія. Онъ безсознательно началъ питать къ ней недоброе чувство. И чувство это возростало и крѣпло.
-
Дёма въ этотъ вечеръ нѣсколько разъ перемѣнилъ мѣсто, переходя съ одной лавки на другую и на порогъ. Подходилъ онъ и къ больной или въ нерѣшимости останавливался столбомъ посреди избы.
— Ай ужь сходить въ артель? — вопросительно проговорилъ онъ, стоя среди избы.
Иваниха, къ которой, повидимому, относился этотъ вопросъ, не повернула головы и не бросила работы. Она давно бы имѣла право возмутиться, глядя на сына, но она не возмутилась, а только проговорила:
— Нечѣмъ толчись на мѣстѣ-то, взялъ бы да сходилъ.
Дёма колебался. Ему надо было немедленно же принять какое ни на есть рѣшеніе, а онъ не могъ. Тѣ представленія, которыя окутывали густымъ туманомъ его голову и въ избѣ, и на улицѣ, и во всей деревнѣ, затемнили въ немъ совершенно способность найти выходъ изъ двусмысленнаго положенія. Эта растерянность, однако, увеличилась еще болѣе. когда, въ сумеркахъ, въ избу вошелъ посланецъ отъ Епифана Иванова, батракъ, съ крайне неожиданнымъ предложеніемъ купить у Демы домъ. Такъ вѣрно суждено было Демѣ испытать въ этотъ денъ однѣ мерзости.
— Я къ тебѣ, Дема, на мннуточку, — сказалъ работникъ Епифана Иванова. — Очень недосугъ, а хозяинъ дюже бранится.
— Какія такія дѣла у тебя? — угрюмо спросила Иваниха, чуя недоброе.
— Хозяинъ, значитъ, послалъ. Приказываетъ сказать тебѣ, что ежели ты избу продавать думаешь, такъ чтобы ему. Куплю, говоритъ, по настоящей цѣнѣ,— это хозяинъ-то.
Иваниха даже поднялась съ лавки, — такъ оглушило ее предложеніе.
— Что ты, пустоголовый, мелешь? Какую такую избу Дёма продаетъ? — забасила мрачно Иваниха, приводя въ смущеніе ни въ чемъ неповиннаго батрака.
— Вотъ эту самую… Хозяинъ слыхалъ, будто Дёма продаетъ, — обиженнымъ тономъ возразилъ батракъ.
Иваниха смотрѣла то на сына, то на батрака. Она злобно выглядѣла.
— Пошелъ прочь, дуралей! — крикнула, наконецъ, она. — Ишь что выдумалъ: продать ему избу! Ступай прочь и скажи своему хозяину, — такъ и скажи ему прямо, — пускай только онъ сунется съ эдакимъ словокъ, я ему въ морду! И не погляжу, что онъ пузатый сталъ! Ахъ, вы, окаянные! Нигдѣ отъ васъ спокою нѣтъ, идолы!
Иваниха долго еще ругалась, даже и послѣ того, какъ посланецъ, выполнивъ свою миссію, ушелъ. Но Дёма не сказалъ ни слова въ продолженіе этого разговора и нечего ему было сказать. Глухая тоска и растерянность еще болѣе увеличились. Дёма просто подвергнутъ былъ пыткѣ. Дда него сдѣлалось ясно только то, что и Епифанъ Ивановъ считаетъ его похороненнымъ. Самъ Дёма никогда не думалъ о продажѣ избы, объ этомъ Епифанъ Ивановъ самъ заключидъ, а сдѣлавъ это заключеніе, немедленно послалъ работника предупредить Дёму заранѣе, что съѣстъ его онъ, Епифанъ Ивановъ, а не кто другой, за что и предлагаетъ "настоящую цѣну".
Въ другое время Дема не обратилъ бы вниманія на предложеніе, но въ эту минуту оно увеличило наростъ его горечи. Если ужь Епифанъ Ивановъ, обладающій острымъ нюхомъ, почуялъ возможносгь покупки избы, значитъ, ему, Дёмѣ, пришелъ конецъ. Вотъ какая мысль согнула и придавила Дёму. Ему сдѣлалось невыносимо оставаться въ избѣ, надо было куда-нибудь убираться. Дёма поэтому почти съ радостью отправился въ артель.