Катер под французским триколором так и не дождался своего единственного пассажира с жёлтым тонким портфелем…
Одесса. 8 апреля 1919 г.
— Сёмочка, а шо ви думаете за отех шлемазлов[28] в зимних жупанах?
— Мадам Зборовская, я не их папа, шоб за них думать. От них так разит бормотухой и часныком, шо мухи падают замертво за квартал! Шо это за турки? Шо от них можно иметь хорошего?
— Сёмочка, а ви будете их селить?
— Та на чорта нам оте скаженные! У меня что, вид на море!? У меня нет вида на море!
— А если очень попросят?
— Всё. Нумера закрыты! Убытков нам не надо! У меня же люстры венецианского стекла!
— Ой, Сёмочка, я вас умоляю! Видала я те люстры!
— Мадам Зборовская, это наша тайна!
— Сёмочка, ваша мама воспитала-таки правильного сына, дай бог вам хорошую любовницу!
Уже сутки Одесса стояла на ушах в связи с приходом освободителей.
Комбриг Никифор Григорьев эффектно появился в городе со стороны Слободки. В сопровождении кавалерии полковник проследовал на открытом авто по Пушкинской, сорвав аплодисменты и восторженные возгласы. Свой выбор он остановил на гостинице «Бристоль», где занял второй этаж.
На балконе гостиницы теперь развевался красный флаг. В подтверждение серьезности намерений бывшего атамана, а ныне — красного командира товарища Григорьева с того же балкона обозревал свои дулом угол Пушкинской и Кондратенко[29] потертый в боях пулемет «Максим». Ни один прохожий пулеметчика рядом с ним не видел, поэтому жители соседних домов единогласно приняли решение, что «это для форсу бандитского».
Барышням, владеющим французским, мамы под страхом домашней казни запретили выходить не только в театр, но и вообще за дверь. Несколько дней назад, на Греческой или Скобелева[30], повстречав офицера, мадемуазель могла лишь смущенно улыбнуться и смиренно опустить взгляд в ответ на его жест, напоминающий отдачу воинской чести. Сегодня мадемуазели пришлось бы спешно ретироваться под одобрительные возгласы не по сезону одетых военных с красными лентами на папахах — части Григорьева пришли в весеннюю Одессу в зимнем обмундировании.
Все постояльцы из «Бристоля» поспешили разместиться в более спокойных местах, если таковые можно было теперь найти в вольном городе. Немногочисленное войско Григорьева потерялось в городских кварталах — поодиночке и мелкими группами воины брали от жизни всё, чего им недоставало в зимнем походе.
— Миша, к тебе имеет дело Иосиф Аглицкий с Пушкинской, — Майорчик[31] почтительно нагнулся, чтобы Японец мог его слышать, а некоторые случайные посетители кафе «Фанкони» — нет.
— Там что-то настоящее? — поинтересовался Король, нехотя отложив в сторону свежий, возможно и последний, выпуск газеты «Одесскiй листокъ».
— Йося имеет вид взбудораженный, — кратко описал ситуацию Майорчик.
— Зови.
Не успел Миша отпить свой кофе, как возле стола появился явно смущенного вида молодой человек, лицо которого было покрыто от волнения красными пятнами.
— Михаил Вольфович, я бы не приперся за просто так… — юноша впервые имел личное общение с королем преступного мира вольного города и от того пребывал в глубоком волнении.
— Я думаю, если у порядочного человека есть ко мне дело, так я должен выслушать.
— Спасибо, Миша, за комплеман, я потому и пришел, что моя порядочность мине жизни не даёт уже второй день, — Йося поборол нервы в голосе после первой доброжелательной реплики Японца. Тот, вопросительно глядя на визитера, ожидал продолжения разговора — обычно в этом месте от визитёра следовала какая-то просьба или жалоба.
— Мы тут третьего дня на лестнице фраера одного… ну, того…
— Кокнули, что ли? Что-то я не слышал о трупе на Ришельевской лестнице[32] третьего дня.
— Та не, Миша… То была от Дерибасовской лестница. Так мы его почистили, ну и да, взял я грех на душу. Иначе не увидел бы я сегодня короля, понимаешь, одели бы меня уже в клифт деревянный[33], и лежал бы я там, молодой такой, с дыркой в боку.
— Слушай, Йося… Ты ведешь себя, будто с мамзелью заводишь. Меньше пафоса. Чего хотел?
— При французике том портфель был, — молодой человек произнёс это с важным видом, сделав в слове «портфель» ударение на первый слог.
— Ну? — томимый непониманием, Японец начинал выходить из себя. Тут григорьевцы воровской люд прижали, людям работать не дают, а Йося всё никак не разродится…