Он моргает, будто не понимает, что я предлагаю.
— Трэвис?
— Что? О. Да. Конечно. Спасибо, — он все еще елозит полотенцем по волосам. Он делает так уже давно.
Я беру свою рубашку, затем подхватываю его футболку по дороге к ручью, где намачиваю обе вещи и пытаюсь отскрести хотя бы часть грязи и пота.
Обе вещи в плохом состоянии, но мы ничего не можем поделать. У нас обоих нет запасной одежды.
Закончив стирку, я поворачиваюсь и обнаруживаю, что Трэвис сидит на моем камне у огня и бреется опасной бритвой.
— Ты можешь делать это без зеркала? — спрашиваю я с искренним любопытством.
— Если действовать осторожно, то да.
Я с интересом наблюдаю.
— У тебя есть ножницы? Тебе стоит подровнять волосы, раз уже ты настроился приводить себя в порядок.
Его губы изгибаются.
— Нет. Ножниц нет. Но если хочешь наводить марафет, тебе лучше позволить мне отрезать эту твою гриву ножом.
Я ахаю и поднимаю руку к волосам.
— Зачем мне их обрезать?
— Их слишком много. Если на тебя кто-то нападет, то будет очень легко схватить тебя за волосы.
Я разделяю волосы посередине и начинаю плести.
— Я не стану обрезать волосы только из-за этого. Если кто-то сумеет схватить меня, то они поймают меня хоть с длинными волосами, хоть без них.
Он пожимает плечами и проводит бритвой по оставшимся участкам подбородка. Он еще не порезался, даже не имея крема для бритья.
Это глупо. Я знаю, что это глупо. Но меня беспокоит, что он хочет отрезать мои волосы.
Мне нравятся мои волосы. Они всю мою жизнь были длинными. Все всегда говорили, как это красиво.
Моя грудь и мои волосы. Это единственные мои преимущества в плане внешности.
А Трэвис назвал их гривой.
Я заканчиваю плести косы. Мои трусики по большей части высохли, так что я встаю и подхожу к месту, где оставила джинсы. Я бросаю полотенце и прежде, чем Трэвис успевает издать хоть гортанный звук возмущения, я натягиваю джинсы по ногам.
Спать буду в джинсах и майке, как и прошлой ночью.
Остальные наши вещи сушатся у огня. Нас окружает лишь темнота и тишина. И вообще ни капельки неважно, что Трэвис хочет отрезать мои волосы.
Он вытирает лицо влажным полотенцем.
— Я все сбрил?
Я подхожу ближе, а он приподнимает подбородок, показывая выбритое лицо.
Он обладает более привлекательной внешностью, чем я думала изначально. Я понимаю это, всматриваясь в его лицо. Вчера я думала, что его глаза серые как сталь, но они оказываются серо-голубыми и меняют оттенок в зависимости от освещения. Мне нравится его сильный подбородок и точеные скулы.
На нем нет рубашки, и это мне тоже нравится.
Сейчас я так близко к нему. Хотя мы только что помылись, я все равно улавливаю легкие нотки запаха Трэвиса. Он знаком мне спустя всего два дня.
Неожиданный завиток жара сворачивается в моем животе.
— Ну? — спрашивает Трэвис ворчливо. Он трет лицо, ища пропущенную щетину.
Я отстраняюсь, чувствуя, что мои щеки снова краснеют.
— Похоже, ты не пропустил ни волоска. Как нам спать?
Несмотря на размытый вопрос и отсутствие продолжения, Трэвис понимает, о чем я спрашиваю.
— В джипе есть спальный мешок. Только один, но мы здесь не можем спать одновременно. Надо, чтобы один оставался на страже.
— Логично. Можно спать по очереди, — я иду за спальным мешком, при этом осознавая, что действительно чувствую себя хорошо.
В моем желудке есть еда. Я выпила предостаточно воды. Я относительно чистая. Я до сих пор ощущаю привкус зубной пасты. Трэвис, может, и раздражает, но он не мерзкий тип. И я готовлюсь ко сну.
Я и не осознаю, что напеваю себе под нос, пока расстилаю спальный мешок у огня, очень близко к месту, где Трэвис сидит на камне.
— Что это? — спрашивает он внезапно.
— Что именно?
— Песня. Звучит знакомо.
Мне приходится заново пропеть несколько нот, чтобы сообразить, что за песня крутилась у меня на уме.
— О. Это бабушкина любимая, — я колеблюсь. Затем начинаю петь первые строчки.
«Будь моим видением, O Господь моего сердца;
Для меня нет ничего, кроме спасения, которым ты являешься».
У меня не очень хороший голос. Не такой, как у бабушки. Но я умею попадать в ноты, и звуки моего пения не отвратительны.
Трэвис не сводит с меня глаз, когда я умолкаю.
— Знаешь ее? — спрашиваю я, внезапно засмущавшись.
— Ага. Твоя бабушка иногда пела ее в церкви. Мне всегда нравилось.
Мне она тоже всегда нравилась.