Еще одна сигарета; пепельница полна окурков. Чтобы узнать, который час, ищу в кармане телефон: полшестого и два пропущенных — от мамы (в семь) и от шефа (без четверти восемь). Хочу попросить еще кофе, считаю в уме оставшиеся деньги, решаю обойтись водой — в общем-то, и спать почти не хочется. Я немного устал — и даже задумался на секунду, не закончить ли историю здесь, в этом саду, невесть как расцветшем посреди пустоты. Всего-то нужно: представить, будто больше не было Анны, будто разметавшиеся по плечам волосы и сорочка с рыбами — вот все, что осталось на память. Но как забыть последнюю ночь? — я и не хочу забывать, я хочу вспомнить каждую мелочь. На закате я плетусь в гостиницу: сухой и душный запах песка сменился дроком и жимолостью, и зяблики вновь розовеют в листве, и воздух дрожит от гула цикад. Распорядитель говорит про автобус: сразу после завтрака — в девять или около того; я уже прощаюсь с ним — он вдруг вспоминает, что меня искала девушка из деревни, пытается спрятать улыбку. Поднимаюсь в комнату, нахожу между дверью и косяком записку; в записке одно слово: ночью — написано так легко и небрежно, что приходится зажмуриться. В одном этом слове — порыв сирокко и взмыленный карьер лошадей, страх в горсти праха и далекое рычание зверя. Я звоню распорядителю, прошу вина и закуски; потом вспоминаю про штопор и звоню еще раз; потом еще раз — прошу принести водки вместо вина. Потом два часа сижу и ем виноград, отрывая от грозди по ягоде, пережевывая косточки вместе с мякотью. Одиннадцать — ее нет. Полночь — нет. Час. Я открываю бутылку и, не тратя времени на рюмку (так, словно еще мгновение — и раздастся стук), пью из горла; замечаю свое отражение в балконной двери — совершенно измученное — и смеюсь: если ты попробуешь этих яблок, несчастный, ты пропал. Анна появляется в два; в сумерке коридора оливковый сарафан почти сливается с кожей — кажется, что нет сарафана, что она пришла нагая, зная, чем закончится ночь. Разливаю водку и, выпив, говорю, что очень ждал ее, ждал с утра, нет, с того самого момента, как она выставила меня на улицу. Я хочу спросить, что случилось, почему она прогнала меня, но молчу, будто одно лишь воспоминание об этом несет в себе начало нового расставания. Я рассказываю о рыбаке, о занесенной песком Палеокастрице, о леденцах — я замечаю, что и ей не хочется возвращаться к вчерашнему, что, находившая до сих пор в нашей связи необременительную приятность, она не понимает, как и когда все переменилось и что это теперь такое. На секунду на ее растерянном лице мне чудятся слезы, пролитые по Богу ли, по сыну, и я неожиданно думаю о том, что между нашим существованием и тем содержанием, какое мы надеялись в него вложить, нет и не может быть ничего общего. Анна неуверенно спрашивает: какая погода в Неаполе? как сказать спасибо на итальянском? не хочу ли я еще винограда? Я не хочу; я тянусь к телефону: прошел всего час, до автобуса — еще шесть; я выпиваю, рассказываю об университете, о кишках с тертым сыром, употребленных на ужин, затем сочиняю, как собирался купить себе юбку, как мерил одну с меандром на подоле, как сторговал почти четверть цены. Я тянусь к телефону: прошло полчаса. Кажется, выхода нет: я снимаю рубашку — она молча снимает сарафан. Я наливаю две рюмки, она пьет вперед меня; я закрываю глаза, чувствую ее пальцы на груди, потом на шее. Я прислушиваюсь, пытаясь различить собачий лай или птицу, — тишина — Анна шепчет, что не хотела идти, что пожалела о записке, пожалела обо всем, что она думала, все иначе, что я — она переходит с греческого на турецкий, с шепота — на хрип; я отталкиваю ее, она падает на тахту — я судорожно продолжаю о юбке, о леденцах, она тянется ко мне — я отдаляюсь каким-то неровным движением, смотрю в телефон: время словно замерло. Обшарпанные бальзамины по стенам, скелет из-под винограда, окурки в блюдце — все застыло в вязкой темноте, изредка разрезаемой ее стонами, точно освещаемой короткими вспышками прожектора, — прожектор кусками выхватывает морское дно — скоро, скоро опять успокоится море, и боги