Внезапный стук, время — два: понимаю, что заснул, поднимаюсь с тахты, чтобы открыть. На Анне юбка и блузка — те же, что всегда; от нее разит вином — даже выпив нельзя не учуять. Она отправляет в рот виноградину, кивает на рюмки; смотрит, как я пью, — сама не пьет. Во рту разом вспыхивает от водки: хочу пересказать ей сон, хочу порвать с той приснившейся Анной, в которую нельзя, непозволительно было поверить. Анна не слушает — глаза распахнуты в пустоту, дыхание чаще — о, крепость можно взять лишь изнутри, аминь. Через час прижимаюсь, усталый, к ее обмякшему телу; еще через час она будит меня — и снова рывок, и снова вламываюсь грудью в ее душный воздух, и снова вздох, и слегка подсвеченная розовым даль, и птица.
II
Закончилась тетрадь — я выбежал из кафе, с трудом нашел магазин, чтобы купить новую, вернулся. Хотел продолжить там, где остановился, но понял, что история сказана: зачем описывать завтрак, причал, паром? От Анны остался укус на запястье, виноградные косточки, пропахшая табаком простыня: самой Анны не было. Я вернулся в Неаполь, по пути заехав к друзьям в Матеру; я рассказал им об Анне — их особенно повеселили сперма на ее губах и последовавшее мое изгнание. Я тоже смеялся — кажется, даже искренне, но решил больше не вспоминать об острове и только спустя несколько месяцев, напившись вина, взялся рассказывать отцу о том, как Анна выходит мне навстречу из моря, как блузка и юбка жмутся к ее телу, — и вдруг, пропустив сколько-то событий, о том, как она опускается на песок рядом со мной, как вода бежит, мерцая, по ее телу, как
Ладно, было — и пусть. Время — полвосьмого, денег на кофе не осталось; официант смотрит недружелюбно — думаю, за полтора часа до пересменки он недолюбливает и самого себя. Что ж, мне хотелось записать первую встречу с Анной — вот она, в тонкой тетрадке под бледно-розовой обложкой; пора идти на работу, попытаться объяснить вчерашнее отсутствие, наплести какой-нибудь ерунды: про кашель, про отказавший лифт, про несвежие сливки и прочая. Можно даже поспать час-полтора, если пойти домой прямо сейчас — но что тогда делать с этой, второй тетрадкой? Зачем я искал ее в такую рань? зачем тащился, отыскав, обратно в кафе? зачем пишу вот эти строчки, вместо того чтобы спрятать ручку в карман и встать из-за стола? И что мне делать с первой, бледно-розовой: выбросить? оставить здесь? Перечитывать — никакого желания, взять ее домой — нельзя: мама найдет и непременно откроет. Хотя… не все ли равно? Может, и она захочет что-то разглядеть в своем прошлом, вернуться к которой-нибудь встрече, к которой-нибудь ночи, к которому-нибудь поцелую? Может, и она захочет почувствовать забытый вкус табака, тепло кожи, кисловатый запах пота? Может, и она захочет наконец понять, что же такое ее жизнь в последнее время, захочет со всей решительностью посмотреть на мир вокруг, примириться с его бессмысленностью? И все же нужно объяснить те пять лет, что прошли от встречи с Анной: может показаться, будто все эти годы были беспрестанным возвращением в жаркий воздух островных закатов, блужданием вокруг безвозвратно ушедшего, но нет. Жизнь шла обычным порядком: в гулких улицах Неаполя, в трамвае — от улицы Поджореале до Муничипио, от Муничипио до улицы Поджореале, в ограниченности отведенного мне пространства — и вместе с тем в безграничности воспоминаний и намерений. Жизнь была чередой ночей и дней, разговоров и споров, радостей и неприятностей, суммой всех впечатлений, всех выпитых виски сауэр, всех надежд, всех несвязных мыслей и чувств, большая часть которых прошла, не оставшись в памяти. Я не вспоминал об Анне — тот разговор с отцом не в счет — пока