Игорь снова появился в кухне. Пойдем, попросил он, обниму тебя — и заснешь. Ночь в окне словно посмеялась над ним, ударив ветками в стекла. Он снова попросил; я встала и пошла за ним. Легла, почувствовала тяжесть его руки, услышала, как он сопит во сне — и тогда позволила себе вернуться мыслями к тому воскресенью. Вот окна, кое-где одетые в наличник. Под ними пустота, уготованная астрам и рододендронам. Вот дерево за домом: еще стоит, хоть и клонится опасно к крыше. Я вышла из такси, подошла к покосившемуся крыльцу, постучала. Вышла женщина: шрам, пепельный блонд, округлившийся живот. Там, в животе, другая, посторонняя жизнь — только будущая, а не прошлая. Глядя в этот живот, я сказала какую-то глупость, а потом мне сделалось плохо. Женщина усадила меня, ушла за водой, вернулась со стаканом: я не слушала ее — смотрела, не отрываясь, как дрожит вода, послушная всякому движению руки. Потом дошла до такси, прежде убедив ее, что мне лучше, что я ошиблась, что зря побеспокоила.
Игорь что-то сказал во сне, рука его соскользнула; потом он вовсе отвернулся. В кухне снова ударило в стекла, я подумала: вдруг сейчас, прямо в эту секунду. Прошла минута, другая, следующая: ничего. Машина тронулась; я смотрела на женщину, оставшуюся на крыльце, а она — на меня: жалостно, будто все понимала.
Комната Якопо
Стало жарко, и Якопо проснулся. На секунду показалось, будто он дома, в милой комнате окнами на площадь, а рядом мама, бабушка и даже брат — и все желтеет на солнце, словно в меду, и мягкий колокольчик заливается птичкой. На одеяло, почти невесомая, ложится мамина рука — и неожиданно мир дрожит и пропадает: вместо книжных полок, вместо гераней на подоконнике — термозащитные стены жилблока, панели разноцветными сотами. Колокольчик все громче, настойчивей; Якопо встал сквозь жаркую, почти невозможную усталость, нашел на рабочей поверхности коммуникатор, запустил сообщение. Гладкое, мерцающее голубым лицо, движения губ оборачиваются словами; Якопо знал, что так должно было кончиться, что совсем скоро… — и теперь вот лететь, спасаться.
«Остался ли кто-нибудь, кроме меня?» — подумал он — и вдруг безжизненное голубое лицо напомнило мамино, и снова пришли на ум герани, фотографии в рамках.
Никого.
Ноги не слушались, коридор казался долгим, мучительным. Напротив кухни в алюминиевой нише мерцал голосовой автомат; проходя, Якопо схватил с фиксатора трубку, зачем-то крикнул в тишину на другом конце:
— Есть кто? Прием!
И спустя секунду:
— Я ухожу — уходите тоже!
Руки — такие холодные — осторожно отняли у него трубку; он зачем-то потянулся, попытался вырвать — трубка упала и мягко покатилась по ковру, запахло спиртом. Бог с ней, дальше по коридору — мимо дверей, открытых в пустоту, мимо запыленных капсулов со скафандрами — чьими? — Якопо не помнил. Его скафандр у выхода: он сам так придумал, чтобы не тащить на себе через весь жилблок двенадцать кило. Вот он, блестящий, из розоватого пористого металла, похожего на пемзу, — взял в кольцо, будто свитер, что заставляла надевать мама при первых признаках простуды, и запах тот же: намоклая шерсть — черт, ну зачем так жарко? как не свариться внутри этой жестянки? Справа мелькнуло чистое, ясное — окно? — Якопо вернулся на полшага, нарисовав в уме колокольню, фонтан и далекий край неба над кипарисами… Над остовом из бледного кирпича и вправду стоял кипарис, изломанный, растопыривший обожженные ветки, а за ним соляное болотце — и где-то вдалеке, у затянутого дымкой горизонта, разрасталось солнце — как же жарко, скорее!..
Якопо знал, что скафандр долго не выдержит — перепад температур, избыток щелочи в воздухе; он знал, что в баллоне осталось мало кислорода, что ракета — цела ли она? — в получасе от жилблоков и придется идти через пустоту, бывшую когда-то улицами, киосками, рекой — бывшую когда-то городом. Скрипнул внутренний люк, Якопо шагнул в промежуточный отсек; под потолком зашипел вакууматор, но быстро заглох, затем набрался сил и снова зашипел — и снова ненадолго; Якопо возился с внешним люком, который то ли заклинило, то ли уже не было сил… Вдалеке задрожал колокольчик, и металлический голос — о температурном максимуме, о солярных всплесках — Якопо навалился на люк и почувствовал, как скафандр наконец обдало жаром, и желтые блики на одеяле, и болезненное чувство полета, и мамин плач вперемежку с собачьими вдохами. Якопо лежал на земле, шея ныла, сдавленная воротником шлема: видимо, лестницы не осталось — он пролетел с два метра на люке, будто на санках, — в детстве он мечтал прокатиться на санках, но снег видел лишь однажды — какой-то жидкий, жалкий снег. Якопо смотрел сквозь стекло шлема на пепел, густо лежавший вокруг его перчатки; он слегка пошевелил пальцами — под пеплом проступила земля, в черноте ее замерцали осколки ракушек. Якопо встал — лежать было жарко, все было жарко — сделал шаг, другой, вглядываясь в горизонт, — солнце ложилось красным отсветом по шлему. Он подумал, что месяцы, нет, уже, пожалуй, больше года не покидал жилблоков, что заперся в комнате с геранями задолго до того, как невозможным стало выйти или отворить окно, до того, как жизнь взялась медленно умирать, задыхаться и плавиться. Что он делал эти месяцы? — вспомнились макеты пирамид и контурная карта Италии, и прохожие внизу на площади, и далекие книжки: Джерри-островитянин, Витториозо, Овод… — те же, что и на любой мальчишечьей полке, теперь нет времени перечислять — то и дело слышится колокольчик, и внутри шлема гулко множится: уходите тоже, уходите тоже,..