Шесть или восемь; убирая перчатки в сумку, замечаю трещину на синей коже: ничего страшного, эти — тренировочные. Для боя — другие, на них не сосчитаешь трещин и швов: они от отца — подарил после первой победы. Какая-то тревожная мысль — и тотчас вспоминаю, гляжу на пиджак, одиноко повисший в пустом шкафу, опускаю пальцы в карман. Конверт на ощупь гладкий и холодный: перед глазами твои пальцы — бегут, бегут с бумаги на шелк. Достаю сложенный втрое лист — и снова: Аллах забрал отца во вторник утром, похоронили вчера, береги вас Господь. О прощении — ни слова: ни мать тогда, ни отец теперь не сумели простить — что же, будет мне судья на небе.
Возвращаться домой через город, полный солнечным светом, непривычно — и словно неправильно. Горит ярче утреннего; закроешь глаза — и бегут под веками слова белесыми бликами: вторник, Аллах, вчера. Наконец дома, бегом через три этажа, открываю дверь — тебя нет: нет ни в спальне, ни в кухне, ни в углу у умывальника. На секунду странное облегчение: все кончено — и вот уже гадаю, что заставило тебя выйти из дома, не оставив записки и не предупредив.
Ты появляешься через полчаса — с букетом белых ирисов: для отца. Теплоход будет в восемь, третий причал — ты справлялась в кассе. Нужно сказать сейчас — рука почти тянется к карману, но замирает на полпути: конверта больше нет, письмо осталось бледными клочками в уличной пепельнице за ареной; я один против тебя; я молчу.
Мясо, лепешка, одинокий бокал: настойка или вино. Бокал остается пустым; проходит сколько-то времени — и ты возвращаешь его на полку. Потом опять: в восемь, третий причал. Я отрываюсь от скатерти — и вот твое лицо: сколько тому лет в нем не стало ни красоты, ни живости. Мама говорила: мы с тобой похожи, словно Господь отразил нас друг в друге, — неужели и мое лицо потеряло теперь всякую жизнь, словно раньше срока умерло? И все же какая-то мысль, простая, но спасительная, мерцает то и дело в стеклах буфета, в зеркале разлитой по кастрюлям воды. Нет; нет же, в полпятого — разминка, в полвосьмого — бой; ты иди одна; иди одна; одна. Умываю лицо, мыло щиплет глаза — и только теперь разрешаю себе единственную слезу: от нее не станет, не может стать легче, она ничего не изменит — и все-таки спокойнее от того, что постепенно, по частицам ухожу в никуда, перестаю быть собой. В спальне шуршит пиджак: в кармане пусто — ты никак не поверишь в эту пустоту. Возвращаюсь в кухню, наливаю бокалы вином; протягиваю тебе бокал, встречаемся взглядами; сквозняком приносит от стола бумажных салфеток, сквозняк пахнет ирисами. Садимся на край кровати — через минуту бокалы пусты; ты смотришь в кухню — белое пятно букета мерцает, словно привидение. Ты ничего не знаешь: это вдруг доставляет мне удовольствие — и вместе с тем заставляет ненавидеть себя. Почти не думая, выбираю удовольствие — и вот твое плечо свободно от сорочки, вот уже пальцы сжимают грудь: знаю, в мыслях ты твердишь молитву за молитвой — я же не помню ни одной. Сорочка — прочь, ты уже где-то подо мною; бледная кожа, резкий вдох — и хрупкие пальцы чертят следы на моей груди; если что-то и возникает между движениями — стон или сопротивление — это длится не дольше секунды, это не может остановить, не может изменить. Вот уже кончено: я нахожу бокалы на полу, наливаю снова; возвращаюсь в спальню: выпиваем медленно — засыпаем скоро. В этот раз видим каждый свое; ты — оконный переплет и улицу с каштанами, я — какую-то давнишнюю осень: перекресток, пучок салата, пыльные цветы на обочине.
Утром говорю что-то на прощание, оставляю тебя у окна — ты прячешь лицо в ирисы — иду по улицам, не зная, куда деть себя до полпятого. Вспомнив сегодняшний сон, спускаюсь к реке, становлюсь на пересечении проспекта и крохотной улочки: здесь она впервые прошла навстречу — а потом рядом в автобусе, потом улыбнулась с трибуны; все время — близко, всякий раз — случайно. Потом заметил, как она выходит из магазина, прижимая к груди бумажный пакет с салатом, идет через сквер; я — за ней. Она обернулась — спокойно, плавно; в самом конце сквера — еще раз. Постояла у подъезда — ждала, пока я перейду проспект, — успела оторвать клочок салата, положила в рот; затем вошла. Я поднялся на четвертый, увидел выкрашенную желтым дверь: приоткрыто, внутри — шорохи и движение. Я остановился на последней ступеньке, в мыслях — бледные губы, бесцветные глаза; развернулся и ушел. Спустя неделю после боя — записка: там-то в такое-то время; думал пойти — не пошел. Пошел в другой раз — сразу в дом на проспекте: четыре пролета, желтая дверь, нажимаю на звонок, тишина — и в этот раз, и в следующий. И так всю осень: разочарованно спускаясь по лестнице, понимал, как не люблю тебя, как хочу ее, эту случайную. И на всю осень — один и тот же вечер: раз за разом безмолвный упрек, беззвучное перечисление всех неспрошенных имен, всех неслучившихся любовей.